Шрифт:
Закладка:
Вот что такое заготовка кормов. Это если в философском плане.
Я философствовал попутно с самой заготовкой. Откуда у меня силы брались, ума не приложу. Неужели Тата на меня действовала? Очень может быть. Я смутно начинал чувствовать, что влюбился. Признаться себе открыто я не мог. Господи, было бы в кого!
Площадка, по которой я ходил, стала совсем узенькой. Я был уже на гребне. Теперь только двухметровый Яша мог достать до меня длинным шестом. Он аккуратно доставлял мне копнушки, которые я столь же аккуратно укладывал себе под ноги. Дело близилось к блистательной победе. У меня внутри уже звенели фанфары.
Прикатил на мотоцикле управляющий. На заднем сиденье он привез Лисоцкого. Они задрали головы и смотрели на меня, как на акробата в цирке. Между прочим, не зря. Свалиться оттуда – пара пустяков. А высота скирды получилась метров шесть. Если снизу считать. А сверху казалось в два раза выше.
– Ай, молодец, сено-солома! – кричал управляющий. – Давно я такой скирды не видал!
– Очень способный товарищ. Мастер на все руки, – сказал Лисоцкий, тепло посмотрев на меня.
Тракторист Миша изготовил из длинных веток перекидки. Они кладутся на гребень, чтобы верхний слой не сдувало. Или для красоты, я не знаю. Я положил перекидки, сбросил вилы вниз и гордо выпрямился на самом верху.
– Все! – закричал я. – Как получилось?
– Памятник! – завопили амбалы. – Ты похож на памятник!
– Мемориальную доску нужно прибить, – сказала Тата.
Лисоцкий с управляющим замерили скирду и тут же составили наряд.
– Хорошо заработали, – сказал управляющий.
– Молодцы! – похвалил Лисоцкий. – Ну, пошли ужинать.
И они направились ужинать.
– Эй! – закричал я. – А меня забыли? Как я отсюда слезу?
– В самом деле, – сказал управляющий. – Не годится так его оставлять.
И они стали меня снимать. Яша протянул вилы. Вероятно, он хотел насадить меня на них, как жука. И таким образом спасти. Я надоумил его подать вилы другим концом. Внизу соорудили копну, чтобы я не очень разбился, когда упаду. Я ухватился за конец шеста и поехал по склону скирды, как на санках. Шест вырвался у меня из рук, я закрыл глаза и грохнулся мимо спасательной копны.
Амбалы несли меня домой на шестах. Как в катафалке. Впереди процессии шла Тата со скорбным лицом. Она пела траурный марш Шопена. У живота она несла подушечку, изготовленную из собственного платка. На подушечке вместо ордена лежал наряд, подписанный управляющим.
– Это Петя, – объясняла Тата встречным людям. – Он только что соорудил себе памятник.
Разрушитель сердец
Я не умер. Слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными. Как сказал Марк Твен. Я даже ничего не сломал. Только ушиб локоть. И на следующее утро наша бригада явилась к конторе в полном составе. На дверях конторы висела «молния»: «Привет бригаде П. Верлухина, заготовившей шесть тонн высококачественного сена». Почему они решили, что шесть, а не десять, я не знаю. И насчет высококачественного – это тоже для красного словца. Сено как сено.
Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов.
Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. На мотив песни о трех танкистах. У нас был очень бравый вид. Текст там такой:
Я иду поселком Соловьевка,
Напеваю песню ни о чем.
Я доволен. Вилы, как винтовка,
На плече покоятся моем.
А вокруг такая уйма сена,
Для коров такая благодать,
Что признаюсь, братцы, откровенно:
Захотелось мне коровой стать.
Чтоб меня кормили и поили,
Попусту скотинку не браня,
Чтобы руки женские доили
Горячо и трепетно меня.
В самом деле, это было б славно!
А за все – такие пустяки! –
Я давал бы молоко исправно
И мычал могучие стихи.
В этот день я опять поставил скирду. А на следующий день мы поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд. Думаю, что он никогда не будет побит.
Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал я ее своей работой. А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.
Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.
Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.
Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:
– Пить…
– Слава Богу! – сказала Тата. – Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?
– Наверное, солнечный удар, – сказал я.
Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.
– Тата! – сказал я. – Как хорошо!
Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо, и тоже ушла. Воспитанные у нас женщины!
Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.
– Действительно, ожил! – сказала Тата. – Наконец.
– Что наконец? – спросил я.
– Я думала, что ты только стихи можешь читать.
– Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?
– Петя, какой ты наивный, – с любовью сказала Тата. – А ты правда женат?
– Угу, – промычал я, уткнувшись ей в шею носом. – Правда.
– А чего же ты со мной целуешься? – строго спросила Тата.
– А хочется, – признался я. Это была святая правда.
– Мало ли кому чего хочется, – заметила Тата, отрывая меня от себя.
– Брось, – сказал я. – Я же целуюсь, больше ничего.
Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.
– Знаем мы вас, – опытно сказала
