культа, предметом поклонения для них стали разные субстанции. Один поклонялся прекрасному творению, другой благоговел перед великолепным творцом. Один стремился в полной мере воспроизвести чудесную песнь на ином языке, создать совершенную копию совершенного образца. Другой же пытался отобразить жизненный путь своего кумира, действуя по наитию и поэтическому вдохновению, чтобы, в конечном счете, духовно слиться с ним и разделить его участь.

Таким образом, в легенде о двух учениках Капниста нам представлены два возможных творческих пути, которые Фридрих Ницше некогда обозначил как путь аполлоновский и путь дионисийский. Немецкий философ полагал, что эти два различных движения, то враждуя друг с другом, то побуждая к новым творениям, стремятся увековечить некую борьбу противоположностей, соединенных единым словом «искусство». Именно в такой слиянной неслиянности, в такой раздельной нераздельности и протекает подлинная жизнь. Ибо аполлоновский путь, исполненный неустанного труда, осознанного творческого поиска и стремления к совершенству, озарен светом логического разума, тогда как противоположный маршрут проходит по неведомым тропкам сознания, среди темных чащ фантазий и пророческих интуиций.

«Живи как пишешь, и пиши как живешь», — провозгласил своим девизом Константин Батюшков, определив тем самым будущий магистральный путь дионисийства в целом. Спустя сто лет этот постулат взял на вооружение Андрей Белый при создании знаменитого «общества аргонавтов», участники которого признавали «дар писать» и «дар жить» равноценными и неотделимыми друг от друга. В понимании «аргонавтов» жизнь творца стала равноправным объектом его собственных духовных исканий и поступков, а окружающая реальность обрела свойства художественного текста. Результат не заставил себя долго ждать. «Почти у всех членов нашего кружка с аргонавтическим налетом были ужасы, — констатировал Андрей Белый, — сначала мистические, потом психические и, наконец, реальные». Примечательно, что на знамени общества было начертано имя Фридриха Ницше, который представлялся «аргонавтам» не рациональным мыслителем, но безумным пророком, противостоящим общепризнанной системе ценностей. Хотя на самом деле кружку более подходило имя Константина Батюшкова, потому что установка на собственное мифотворчество в данном случае становилась принципиальной.

Со временем «аргонавтический» принцип существования сделался обязательным, причем «дар жить» постепенно вытеснял собою «дар писать». Этому способствовала философия постмодернизма, которая к закату ХХ века превратилась во всеобъемлющее учение. Его главное кредо — истина не выясняется, истина утверждается — позволило тоталитарным демиургам обратить весь мир в глобальный художественный текст. «Нет ничего, кроме текста», — такое откровение проповедовал Жак Деррида, апологет философии действия и интерпретации истины. Отныне, чтобы стать властителем дум, не требовалось толком никакого сочинительства — достаточно было совершить некое публичное действо: например, ворваться в священный храм и, выкрикивая кликушескую песенку, сплясать бесовскую пляску на амвоне; или раздеться донага и, встав на четвереньки, встречать заливистым лаем посетителей картинной галереи. Так на подмостках мира воцарился перформанс, который ознаменовал собой переход от логоцентричной книжной культуры к современной видеоцивилизации, основанной на синтетическом языке мимесиса — наследнике древних дионисийских мистерий.

Казалось бы, культура Логоса потерпела сокрушительное поражение, аполлоновский путь приблизился к своему завершению. Ничего подобного: он всего лишь перестал быть мейнстримом, всего лишь ушел в глубины бытия, поскольку слово является основным инструментом логического мышления, и отказаться от него — значит отказаться от божественного творческого начала вообще. При этом светлый аполлоновский путь остался верен своей изначальной просветительской цели — всесторонне постигать явления вечного мира в сакральной системе координат.

III

Легенда о двух учениках Капниста ставит еще один существенный вопрос, который, на первый взгляд, кажется риторическим: для чего учитель дает своим подопечным столь трудные поручения, которые заканчиваются печальным образом? Неужели нет другого способа достичь вершины поэтического Олимпа, кроме как заняться переложением какого-либо чужеземного эпического произведения? Быть может, жалобы Константина Батюшкова на бессмысленность подобного труда не являются беспочвенными? Ведь и правда: иногда монотонная переводческая работа представляется лишенной какой-либо творческой искорки. Между тем, в этом учительском задании сокрыт глубокий, можно сказать, библейский смысл.

Как известно, в соответствии с божественным указанием Адам выполнял в райском саду три функции. Прежде всего, он возделывал этот сад и охранял его, то есть выполнял обычные обязанности садовника и сторожа. А вот третья функция — удивительная. Господь доверил человеку невероятно сложное дело — дать имя полевым зверям и небесным птицам. При этом Он предупредил его от вкушения плодов с древа познания. Человек занимался именованием как бы вслепую, не располагая какими-либо сведениями о сущности представленных явлений и в то же время не имея возможности рассчитывать на подсказку со стороны. Господь присутствовал на данном таинстве всего лишь в качестве наблюдателя, чтобы испытать свое создание на способность мыслить — способность дать бытию слово. Таким образом, имя становилось местом встречи смысла человеческой мысли и имманентного смысла предметного бытия, местом встречи идеи небесной птицы с самой небесной птицей, местом встречи эйдоса полевого зверя с самим полевым зверем. Здесь осуществлялся творческий акт, который в действительности и подтверждал основную характеристику человека как творца, созданного по образу и подобию Божьему.

Аналогичное подтверждение хотел получить и Василий Капнист, когда поручил своим ученикам переложить хорошим русским слогом какую-нибудь древнюю эпическую песнь. По существу, он действовал в соответствии с божественным указанием и возлагал на них обязанность научиться исполнять третью функцию Адама. Получив для труда райский сад — прекрасное художественное полотно, ученики начинали как бы заново давать имя предметам бытия, изображенным на холсте и уже обозначенным иным словом, еще непонятным для соплеменников. От них требовалось одно — быть точными при воспроизведении этого имени на своем языке, не потеряв при этом изначальной сакральной сущности слова. В данном случае ученики проходили испытание на способность мыслить, способность стать настоящими творцами.

Надо сказать, что подопечные Капниста сразу уловили глубокий, библейский смысл полученного задания. Николай Гнедич, усердно работая над переводом «Илиады», обнаружил в Гомере признаки божественного первотворца. В своей поэме «Рождение Гомера», сочиненной в часы отдохновения от главного труда, он представил древнегреческого поэта как подлинного Адама, который «первым на землю свел язык небесный», руководствуясь при этом не темным интуитивным началом, но ясным логическим — «очами разума». Нет сомнения, что и сам Николай Гнедич следовал по этому светлому аполлоновскому пути.

Второй же ученик Капниста с такой страстью приступил к переложению рыцарской поэмы Торквато Тассо, что вскоре стал все более и более отождествлять себя с ее создателем. Этот процесс отождествления (идентификации) был описан еще древнегреческим сочинителем Лукианом Самосатским на примере одного танцора, который, представляя на сцене