чтобы переговорить с командирами запасных батальонов («они могли осветить дело»), но «старший из командиров стрелковых полков» по телефону «как-то неопределенно ответил, что мой приезд не желателен, что это вызовет взрыв». Тогда Иванов намеревался «на автомобиле» (т.е., очевидно, один) проехать на ст. Александровскую и повидать Тарутинский полк. В это время Иванов получил телеграмму от Гучкова. Совершенно очевидно, что тогда он решил перевести, в соответствии с предложением Гучкова, свой «батальон» в Гатчину по дополнительной ветке через ст. Владимирскую. Приблизительно в это же время (несколько раньше – около 3 часов) Иванов должен был получить телеграмму нач. воен. сообщ. в Ставке ген. Тихменева, передававшую копию «высочайшего» распоряжения вернуть войска, «направляющиеся (на) станцию Александровскую обратно (в) Двинский район». «Соизволение» это получено было Рузским в первом часу ночи, т.е. за три часа до разговора его с Родзянко, и распространялось на все войска, двинутые с фронта, как это устанавливает циркулярная телеграмма ген. Лукомского, переданная на фронт в промежуток между 2 и 3 часами ночи 2 марта. «Вследствие невозможности продвигать эшелоны войск, направляемых к Петрограду, далее Луги и разрешения Государя Императора вступить главкосеву в сношения с Гос. Думой и высочайшего соизволения вернуть войска обратно в Двинский район из числа направленных с Северного фронта, наштоверх, – телеграфировал Лукомский, – просит срочно распорядиться, те части, кои еще не отправлены, не грузить, а те, кои находятся в пути, задержать на больших станциях. Относительно дальнейшего направления или возвращения перевозимых частей последует дополнительное указание». Сравним с этим официальным сообщением повествование Ломоносова о том, как 2-го днем c юга подходили «новые и новые эшелоны» и как Бубликов получал из Ставки на свои запросы «уклончивые ответы»!

Попытка Иванова проехать на ст. Владимирскую и вызвала применение железнодорожниками мер саботажа. «Проехав верст 12, – показывал Иванов, – я прилег отдохнуть… просыпаюсь, стоим. Час стоим, два стоим, три». Это было на ст. Сусанино. Оказывается, поставили в тупик, согласно распоряжению: «никуда не пускать». Здесь Иванов получает приведенную выше телеграмму Бубликова («очень сильную» – по его выражению) о том, что он терроризирует железнодорожных служащих, – «а с его же разрешения ехал». Никакого террора Иванов не применял, – сообщение о «расстреле телеграфистов» сплошная чушь, порожденная взбудораженным настроением осведомителей. Иванов имел полное право написать Гучкову 9 апреля, что его «войска не имели никаких столкновений»113. Был ли правительственный комиссар плохо вообще осведомлен, недоверчиво ли относился к миролюбивой тактике «диктатора», находился ли под влиянием революционного пыла своего окружения, но он старался воспрепятствовать проезду ивановского эшелона в Гатчину. За первой телеграммой последовала другая, но уже «очень любезная», по мнению Иванова: «Ваше настойчивое желание ехать дальше ставит непреодолимое препятствие для выполнения желания Е. В. немедленно следовать (в) Царское Село. Убедительно прошу остаться (в) Сусанино или вернуться (в) Вырицу». «Я ушел на Вырицу и тут решил послать сообшение ген. Алексееву шифрованной телеграммой», – заключал Иванов. В то время эта последняя телеграмма не была расшифрована «полностью» и давала повод для совершенно произвольных заключений. В документах Ставки мы имеем ее в расшифрованном виде. Иванов телеграфировал Алексееву в 1 ч. 30 м. на 3-е марта: «До сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных в мое распоряжение. Имею негласные сведения о приостановке движения моего поезда. Прошу принятия экстренных мер для восстановления порядка среди железнодорожной администрации, которая несомненно получает директивы Временного правительства». Редакция этой телеграммы стоит в некотором противоречии с пометкой в Ставке, что сообщение Тихменева о приостановке движения эшелонов было вручено Иванову. Большого значения отмеченное противоречие не имеет, более существенно то, что телеграмма, составленная на исходе 2 марта, решительно опровергает версию, развитую в воспоминаниях Ломоносова и усвоенную многими из последующих исторических повествователей.

Были ли еще какие-нибудь шифрованные телеграммы, направленные Ивановым в какой-то таинственный петербургский адрес? В архиве, где хранится «переписка, связанная с переходом к новому строю», по-видимому, имеется только «полностью не расшифрованная» телеграмма Алексееву; эта шифрованная переписка не нашла никаких откликов в Чр. Сл. Ком. – ни при допросе Иванова, ни в обзоре, сделанном Блоком. Но зато упоминание об этой шифрованной переписке и даже текст телеграммы, близкой по содержанию к редакции, которую дает Ломоносов («Выезжаю в Вырицу. Оставляю корзинку, булки и хлеб»), можно найти в газетах того времени (напр., в «Русской Воле» 10 марта). Есть и упоминание об «известном реакционере», кн. Святополк-Мирском и некой обывательнице, проживавшей в доме № 71 на Невском пр., в адрес которых были будто бы направлены ивановские телеграммы. Не эти ли газетные сплетни, никем не проверенные и, вероятно, совершенно вымышленные, нашли себе отклик в воспоминаниях Ломоносова? В своих записях он упоминает, что на другой день после расшифрования депеш Бубликов ему сказал, со слов министра юстиции, что этот Святополк-Мирский служил, «по-видимому», посредником между Ивановым и Ал. Фед. (?)…

Эпопею с приключениями «диктатора» можно считать законченной. Он телеграфировал Гучкову, что не может приехать, и ждал последнего в Вырице. Утром третьего Иванов получил телеграмму от Родзянко с сообщением о назначении на его место главнокомандующим петербургского военного округа ген. Корнилова и о предписании ему вернуться в Могилев. Иванов запросил Алексеева и, получив подтверждение, выехал в тот же день со своим «батальоном» в Могилев. На ст. Оредж, как его предупредили, ему готовится «бенефис» и будет предъявлено требование, чтобы «батальон присоединился» к революции. Но все свелось к демонстрации рабочих – «человек сто в одной кучке». В Ставке Иванов простился с батальоном и пожелал ему «служить хорошо при новом правительстве».

Перипетии, связанные с «экспедицией ген. Иванова», породили и другую легенду, – диаметрально противоположную той, которая наиболее полно изложена в воспоминаниях Ломоносова. Родилась она в тот же день, что и первая, и в той же среде. И по своеобразному стечению обстоятельств ее поддержали в мемуарной литературе такие антиподы, как левый соц.-рев. Мстиславский и вел. кн. Николай Мих. Каждый из них придал легенде свою формулировку. Для титулованного историка – в записи, быть может, несколько туманной, в дневнике от 27 апреля 17 года – карательная экспедиция Иванова только «водевиль». Иванов позднее понял, что «вся эта инсценировка была созданием рук Гучкова… и Алексеева, чтобы усыпить возможное беспокойство Императора и чтобы отдать себе отчет в истинном настроении войск Царскосельского гарнизона. Не следует забывать, что все положение могло быть перевернуто сверху донизу, если бы Дума и большинство войск, сосредоточенных в Петрограде, не подчинились бы требованиям улицы, и что Гучков и Милюков на совещании с новыми министрами… у вел. кн.