Когда мне говорят, что какие-то черты во мне им не нравятся, я не рада таким словам, я не чувствую себя человеком, которого действительно кто-то видит. Мы вообще большие мастера по части подавления и вытеснения информации. И те вещи о себе, которые мы не знаем или не желаем знать, мы вытесняем, а они как раз могут быть решающими, именно они могут определять то, как мы действуем. Непризнанные, непознанные, тайные области человеческой души часто оказываются определяющими. Когда ты пишешь, ты касаешься их, ты многое узнаешь о себе в процессе письма, зачастую весьма неприятные вещи. Я не готова сказать словами Ибсена, что писать — это устраивать самому себе судный день, но это близко к истине.

Мне важно называть вещи словами, говорить о них, поэтому я всегда много пишу, когда чувствую себя несчастливой. Я пишу много писем, дневников. Слова дают мне утешение. Пока я ищу слова, составляю их, выстраиваю в предложения, и я, и все ненужное растворяемся в них. Я помню, как мы однажды всей семьей ездили в отпуск, но настроение у меня было не особенно приподнятое, и я стала писать длинные письма друзьям, и в них я все неприятности, все скучные подробности превращала в смешные праздничные происшествия и отсылала их друзьям. И когда неприятности в таком преображенном виде исчезали в почтовом ящике, они словно бы исчезали из жизни на самом деле. На меня слово действует как утешение. И я помню, сколько раз я нарезала круги по улицам нашего района и формулировала себя.

У меня очень рано возникло отношение к языку как к инструменту. На своем умении писать я сызмальства зарабатывала большие деньги. У меня был список всех еженедельников, которые платили за читательские письма. И я могла написать в один, что у моего дедушки сахарная болезнь, но ему страшно хочется пирога, не поможете ли с хорошим рецептом. А соседнему еженедельнику я писала, что у моей бабушки диабет, а старушка мечтает о вкусном торте, нет ли у вас рецепта, а третьим — папа строит дом, а мне хочется встроить в стену аквариум, как быть? И за все за это мне по почте приходили денежные переводы. И мои письма охотно печатали, очевидно, я знала, чего им надо. Я, например; в десять-одиннадцать лет писала в рубрики «Двое» письма типа: мне пятнадцать лет, моему парню восемнадцать, он настаивает на близких отношениях, а я в сомнении и не знаю, как мне быть. С приветом и смущением… Письмо печатали, а потом я всегда получала частным образом письмо типа «не делай этого ни в коем случае, посоветуйся с мамой или с врачом!» Но все эти эксперименты дали мне бесценный опыт: не важно, чтобы все написанное было правдой, важно, чтобы оно работало. И другой ценный опыт заключался в том, что меня совершенно не ранило, если я получала отказ и мои писульки не печатали. Многие думают, что мы, писатели, в своих произведениях выворачиваем душу наизнанку и вычерпываем ее до дна. Но мы не делаем этого. У нас есть свои способы и методы. Если я таким вот тоном скажу: «Мне хочется одного — нравиться всем!» (показывает), то я языком движения и интонацией нейтрализую сказанное, снижаю его пафос. Но если я напишу эту фразу и на листе бумаги появится: «Мне хочется одного — нравиться всем!», то это будет звучать так беззащитно, так пугающе откровенно, что останется только скомкать бумажку и выбросить. Когда мы пишем, мы приближаемся к своему бессознательному, к тому, что мы вытеснили из сознания. И это чувство нам неприятно. К тому же у нас нет тех способов, что в устной речи, чтобы смягчить серьезность слова. Поэтому не только мы, писатели, но и просто люди, пишущие письма, чувствуют часто, что их крутит и ломает в этот момент, это очень знакомое чувство. Но писатели вынуждены вырабатывать свои способы, чтобы обманом протащить то, что им нужно донести до читателя, не пугая его. И самое главное тут — это выработать отношение к языку как к инструменту и не быть очень ранимым, чтобы осмеливаться доходить до сути.

Вигдис, в 1987 году появился ваш первый роман, ориентированный на взрослого читателя. Что такого произошло, что заставило вас посмотреть в эту сторону?

А почему действительно я взяла и написала взрослый роман? Я всегда пишу, отталкиваясь от себя. Во всех моих книгах есть частная составляющая, попытка разобраться в чем-то в себе. Это всегда вопрос, дилемма, которую я должна решить для себя, но которая в то же время носит настолько принципиальный и универсальный характер что касается всех. В моей первой книге, которая называется «Драма с Хильдой», речь идет об одном человеческом качестве, которое я считаю своей слабостью. В этом романе изображен женский мир. Я вообще много пишу о женщинах просто потому, что я сама женщина. Я думаю, что у нас с мужчинами одни проблемы, но разный реквизит для их выражения и решения. И я захотела написать роман о том, насколько мы, люди, привязаны к вещам. Как мы пытаемся выразить себя с помощью вещей. Я помню время, когда я могла ночь напролет лежать без сна и мечтать о каком-нибудь платье или жалеть, что не купила чего-то. Мечтать, но одновременно угрызаться, что это очень мелочно, поверхностно, что нехорошо тратить столько энергии на это. И при этом я неоднократно испытывала, что стоит мне надеть на себя вожделенное платье и походить в нем пять минут, как оно словно бы портится от меня, становится таким же безнадежным и заурядным, как я сама в своих глазах. И вот об этом я писала в первом романе, о бессмысленных, ненужных вещах, которые занимают в нашей жизни огромное место. И о тайной уверенности каждого, что можно найти такой волшебный ключик, который раз — и повернет все самым счастливым образом. И чем больше вещей вокруг, тем больше вы понимаете, что дело вообще не в них. Вы покупаете новый диван и думаете, что теперь все станет на свои места, а оно не встает, потому что для этого нужны внутренние потрясения. Ой, не дай бог. А вопрос ведь должен звучать иначе: что, Вигдис, в твоей жизни не так, чего ты не можешь вынести, с чем ты не хочешь жить, что хочешь поменять?

Это роман о женщине.