Шрифт:
Закладка:
Я ехала домо-ой,
Я думала о ва-ас;
Блестяща мысль моя и путалась и рвалась…
Помолчал и сказал:
— В гробу я вас всех видел. В белых тапочках.
Петя
Двухэтажная гостиница городка «Н» хлопает дверьми, громко разговаривает, скрипит панцирными сетками кроватей, обильно пьет пиво…
Воскресенье. Делать нечего, я сижу спиной к дверям, к разговорам гостиничным и наблюдаю за Петей. Он живет напротив, в длинном, низком строении; окно моего номера выходит к нему во двор.
Петя — маленький, толстенький, грудь колесом, ушки топориком, нижняя челюсть — вперед… Это, конечно, хозяин. Я за ним дня три уже наблюдаю.
Сегодня Петя вышел часов в десять — отоспался — свеженький, теплый… С ходу неловко присел несколько раз, помахал руками, крякнул, потом протяжно зевнул и пошел умываться к рукомойнику. Умывался долго, фыркал, крутил пальцами в ушах, хлопал ладошками себя по загривку… Возможно, Петя в глубине души считает, что когда он стоит вот так — в наклон, раскорячив ноги, и крутит пальцами в ушах, — возможно, он считает, что на спине его в это время вспухают и перекатываются под кожей бугры мышц. Бугров нету, есть добрый слой жира, и он слегка шевелится. Петя любит свое конопатое тело: в субботу и в воскресенье до обеда он ходит по двору голый по пояс. И все поглаживает себя, похлопывает — все бьет каких-то невидимых мошек, комариков и разглядывает их. А то вдруг — ни с того ни с сего — шлепнет ладонью по груди и потом долго потирает грудь.
— Лялька, полотенец! — кричит Петя, кончив плескаться.
Лялька — жена Пети. Она выше его, сухая… Громко, показушно уважает мужа.
— Слышь?!
— Оу?!
— Полотенец!
— Несу-у!
Петя, растопырив руки в ожидании, прохаживается вдоль высокой поленницы дров. Ходит он враскорячку. Мне кажется, это у него — благоприобретенное, эта раскорячка. Подражает кому-то.
Лялька вынесла полотенце.
— Какую сорочку приготовить? Голубую или беленькую? — Лялька, фиксатая притвора, успевает зыркнуть глазами туда-сюда. — Я предлагаю голубенькую…
Петя не спеша вытирает руки, плечи… И думает.
— Голубую.
— Правильно. Она тебя молодит… — И опять глазами — зырк-зырк. О, эта Лялька видала виды.
Петя вытирает лицо; Лялька стоит рядом, ждет. А у Пети-то пузцо! Молодое, кругленькое — этакая аккуратная мозоль. Петя демонстративно свесил пузцо с ремня — пусть все видят, что человек живет в довольстве.
— Какие запоночки дать: с янтаря или серебрушки? — озабочена Лялька.
Петя опять некоторое время думает.
— С янтаря.
Лялька взяла полотенце, вытерла со спины мужа какие-то видимые только ей капельки и ушла в дом. По обрывкам разговоров я еще раньше понял, что Лялька — буфетчица. Я только не понял, зачем ей надо, чтоб все видели, как она уважает мужа, ценит. Петя, как я догадываюсь, какой-то складской работник. Что тут: сокрытие какого-то ее греха? Игра в подкидного дурака?.. Не знаю, но демонстрирует она это свое уважение так, что в нос шибает.
— Петя! — кричит она, высовываясь из окна. — Галстук будешь одевать? А то я его поглажу…
Петя опять в затруднении.
— Та-а… не надо, — говорит он.
— А почему? Он же тебе очень идет.
— Гладь.
— Какой, красный?
— Красный.
Лялька уходит гладить красный галстук.
Петя по не забытой еще крестьянской привычке трогает штакетник, шатает. Кое-где поослабло. Петя останавливается и думает, глядя на штакетник, поглаживая себя правой рукой — от плеча к груди.
— Петь!.. — Лялька опять в окне. — Ты помнишь, как эта… вокруг тебя увивалась-то? «Петя, давайте я вам холодцу положу! Петя, вы летку-енку танцуете?» Лярва…
Петя, возможно, забыл, когда и кто вокруг него увивался, но ему приятно, что — увивались.
— Она сегодня опять будет. Смотри, не сули ей ничего! Ей шиферу надо, лярве.
Петя провел толстой, короткой ладонью по волосам.
— Ты про кого?
— А эта… не знаю, как ее фамилия, знакомая Колмаковых. Все летку-енку-то танцует…
— А-а, — вспомнил Петя. — А чего она хочет?
— Шиферу.
— А в нос не хочет? — Петя смеется молча, весь: подрагивает животик, подбородок, загривок — напряженно лоснится и дрожит.
Лялька смеется, как сухие бобы по полу сыплет, — мелко, часто и не смешно.
Отсмеялась и еще раз напоминает:
— Не сули, смотри, ничего. А то ты, выпимши, слабый…
— Я-то слабый? — Пете слегка не понравилось, что он бывает слабый.
— А у Маковкиных-то в прошлом году — помнишь? — Лялька опять просыпает горсть бобов — смеется. — Отливали-то…
— Та-а…
— Не сули ей никакого шиферу! А то она сама же разнесет потом: «Мне Петя шиферу посулил!»
— Да ну, что я?..
Петя сходил в сарайчик, принес гвозди, молоток. Не спеша прибил штакетины. Постоял, поиграл молотком, — видно, разохотился поработать, решает, что бы еще прибить.
А Лялька то и дело высовывается из окна.
— Петь, ты помнишь, я тебе пластинку на день рождения дарила? Там еще «Очи черные» были…
— А что?
— Где она?
— Не знаю. А что?
— Хочу взять ее. Может, споем. Чтоб она заткнулась со своей леткой…
— Нет, «Очи» нам не потянуть.
— Подпоем! Я вытяну.
— Не знаю… Там где-нибудь.
Петя подошел к крыльцу, постучал молоточком.
— Нашла! Петь!..
— А?
— Нашла! Она сегодня заткнется… Я плечами трясти умею. Ты не видал?
— Нет.
— Счас… — Лялька на минуту исчезла… И вновь появилась — в цветастой шали, наброшенной на плечи. — Смотри! — и стала трясти плечами по-цыгански. Тощая грудь ее тоже затряслась — туда-сюда. Смотреть неприятно.
— Не вывихни кости-то, — сказал он. И поколебал животом — посмеялся.
— Получается? Петь…
— Получается.
Я так думаю, живет в Пете тоска по крупной, крепкой бабе. Но крепкие — не так суетливы и угодливы, отсюда этот странный союз. Лялька ублажает Петю, в этом все дело. Петя, этот сгусток неизработанных мышц и сала, явно болен ленивым каким-то, анемичным честолюбием… Впрочем, я гадаю. Много я тут не понимаю.
— Петя!..
— Ну?
— Тебе воды погреть — бриться?
Петя потрогал подбородок…
— Погрей.
— Погорячей сделать?
— Ну, так, чтоб терпеть можно. Ты помнишь Михеева?
— Какого Михеева?
— Из потребсоюза — Михеев… Я ему еще обсадных труб тридцать пять метров доставал… С шампанским как-то приходил, ты еще шампанским-то подавилась, мы хохотали долго…
— А-а, Михеев! Лысый такой?
— Ну. В пятницу звоню ему: мне надо было два гарнитура достать одному там — помоги, мол. Нет, говорит, у нас,
