Собравшиеся сидели и стояли отдельными группами. Квартира Михаила Васильевича гудела от общего говора. В соседней комнате, у рабочего стола Михаила Васильевича, сидел сам Михаил Васильевич и рядом с ним пухлый Ольдекоп, двое братьев Дебу, старший, Константин Матвеевич, и младший, Ипполит, офицер гвардии и литератор Александр Иванович Пальм и два брата Достоевских, избравших себе местечки у окна, завешанного тяжелыми драпри. На столе под абажурчиком горели две свечи.

Михаил Васильевич — это все заметили — был мрачно настроен и, видимо, чем-то не на шутку озабочен. Он сидел понурив голову и выглядел совершенным стариком. Борода его была всклокочена и глаза полузакрыты от подавленности чувств.

В комнату вошел Баласогло.

— С Новым годом, господа, — поздравил он, вспомнив, что недавно встречал в шахматном клубе Новый год. — С новым счастьем и новыми идеями!

— С Новым годом! — послышались ответные возгласы. — Что-то нам принесет тысяча восемьсот сорок восьмой?!

— Не знаю, кому что, а мне уж он принес немало беспокойства, — выдавил из себя наконец Михаил Васильевич, и даже встал от волнения со стула, и отошел к этажерке с книгами. — Вчера вернулся я из имения и до сих пор не могу найти себе места. Нет, вы послушайте, на что способны люди! До чего простирается неблагодарность и тупость человеческая!

— Что же случилось? — закидали вопросами растерянного Михаила Васильевича.

— Нет, что  о н и  со мной сделали? — восклицал Михаил Васильевич, как-то неожиданно быстро для своей плотной фигуры шагая из стороны в сторону. — Случилось вот что. — Михаил Васильевич остановился посреди кабинета и сунул руки в карманы, отчего стал еще шире и круглее. — Я велел своим крестьянам выстроить для всех семейств одну большую общую избу… ну, словом, вы все слыхали о моих намерениях и планах с нового года начать новое ведение хозяйства и вообще жизнь в деревне. Дом недавно был выстроен. Каждой семье я определил помещение, перед переездом обошел с крестьянами все постройки, подробно разъяснил, что кому, где и как, указал им все выгоды новых начал и удобств, передал инструменты, весь скарб и амбары. Они ходили со мной и во всем соглашались, приговаривая: на вашу волю полагаемся, премного благодарны и прочее, — и я спокойно уехал на ночь к леснику. Утром приезжаю в мою фаланстерию и нахожу на ее месте одни обгорелые балки. В ночь они сожгли ее всю, до основания.

Слушавшие ахнули. Ольдекоп развел руками и опрокинул стакан с гусиными перьями, стоявший на самом краю письменного стола. Михаил Васильевич снова сделал несколько шагов в угол, остановился и, оборотившись лицом к своим приятелям, молча задумался. В это время в комнату влетел Чириков и бросился целовать Михаила Васильевича.

— С Новым годом! С новым счастьем! Родной мой Михаил Васильевич, да как же это такая беда стряслась над вами? Ну как это случилось? Да что это за изверги рода человеческого! — Михаил Николаевич тяжело дышал, он только что взбежал по лестнице, услыхав от Марьи Митрофановны о приезде барина и событии в деревне.

Михаил Васильевич с грустью в голосе объяснил, как это произошло.

— Я-то думал: не вытащить их из болота, так они и совсем завязнут, — вот и вытащил… Строил им, закупал горшки, надрывался… Всю осень ездил в деревню… И — вот награда!

— Подлый народ! Подлый! — хриповатым голоском заключил Чириков, взволнованный происшествием Михаила Васильевича.

Федор Михайлович о чем-то смущенно шептался с братом. Событие у Михаила Васильевича его сильно тронуло.

Вот, — можно было прочесть в его глазах, — захотели жить по-заграничному и предались иностранным чудотворцам. Нет, видно, никакими приворотными травами не принудить наше крестьянство жить по уставу Фурье.

Михаил Васильевич с видом непонятого и отверженного певца снова сел у стола и тихим голосом, как бы раздумывая про себя, добавил:

— Не бывает пророков в своем отечестве… Вы знаете, господа, что мне сегодня ночью представилось: моя судьба. Да, да, судьба. На берегу широкой реки стоит множество народа. Разносится гул, и идет движение. Все бросаются к одному месту и кричат: «Поймали! Поймали! Колдуна поймали, очарователя! Тащи его, не пускай! Веревками опутай, а то ускользнет и сбежит!» Толпа держит его и запутывает в веревках… «Ишь какой! Планиды небесные разгадать захотел! Топить его! Топить!» Понесли человека, связанного по рукам и ногам, и бросили в воду… И вот мне кажется, что и я такой очарователь. По крайней мере мои мужики способны считать меня колдуном… Невежество, господа, невежество — вот мать всех российских пороков, — энергично и с жесткой твердостью в голосе закончил Михаил Васильевич.

На лицах присутствующих играло и сочувствие, и негодование, и изумление, и любопытство.

— Событие чрезвычайное! — кое-кто подумал про себя. — И даже в некотором роде символ. Что там ни говори!

— Да, господа, из этого я заключаю, что мы (мы!) долго будем еще ползать на четвереньках, — печально улыбнулся Баласогло.

— Вот она, социальная гармония! Впрочем, откуда она возьмется, когда десятки миллионов у нас не моются, не стригутся, не читают и недоедают… Черт знает что, а не гармония! — без промедления согласился Ольдекоп и зло рассмеялся.

Однако злой смех не слишком оказался по сердцу самому Михаилу Васильевичу, столь взволновавшемуся неожиданным событием в своей деревне.

— Но, господа, — с настойчивостью произнес он, — суеверия и невежество не заслужили насмешки и поношения. В чем наша с вами цель? Да именно в том, чтобы рассеивать тьму. У нас не моются и не стригутся, но почему, спросите себя? Да ведь только потому, что народ замордован. Он в цепях, господа! И не пренебрегать им надо, а помогать ему. Я потрясен всем происшествием, но я завтра же еду на свое пепелище и все всем прощу… Другого оборота не может быть.

— Вот, вот, именно так! — подбежал один из братьев Дебу. — Действовать надо! Внушать! Воспитывать! Как я счастлив, что могу слышать от вас, бесценнейший Михаил Васильевич, вот эти самые слова — лучшие из лучших! — И он с горячностью потряс руки Михаила Васильевича. — Будем, господа, без куражу и чванства. Отдадим себя народу. Он достоин того. И что мы без него? Уверяю вас — ничего осязательного нет в нас без него.

Михаил Васильевич успокоенно закивал головой, вполне, видимо, соглашаясь и расчувствовавшись от горячих слов.

— Разумеется, разумеется, — повторял он, приглашая всех в большую комнату, где происходили собрания и уже слышен был шумный разговор.

Идя туда, Федор Михайлович проговорил брату, но так, что все слыхали его:

— Вернейшая мысль! Народ угрюм, мрачен, но он силен, он в терпении своем выказывает силу. И злобу его, и озорство, и тяжкие