из категорий счастливчиков. Но если ты был в младшей группе, да еще здоров, как бродячий пес, то субботние и воскресные дни, когда домой не отпускали, тянулись бесконечно долго. В такие дни добрая половина персонала отсутствовала, дети дрались из-за старых поцарапанных игрушек, спорили из-за настольных игр и журналов, портили друг другу рисунки, а то просто сидели по углам или, стоя на коленях на лавочке, всматривались в дождь, струи которого все текли и текли по стеклам, однообразные и нескончаемые, как слезы одинокого ребенка.

Если б кто-нибудь спросил, как ему жилось в Тьёрнехойе, первом его детдоме, он ответил бы, что там было, в общем, неплохо и всегда шел дождь. Но, разумеется, никому и в голову не приходило спросить его об этом.

Дверь отворилась, и в палату вошла старуха в мокром плаще и с красным от дождя лицом. Она дружелюбно кивнула ему и уселась, втиснув стул между его кроватью и кроватью старика. Едва она положила руку на одеяло, как старик тут же открыл глаза и удовлетворенно вздохнул.

— Это ты, мать? — сказал он.

— Да ведь посетительский час, — ответила она и прибавила извиняющимся тоном: — Я, понимаешь, в этот раз без цветов, но сегодня такой ливень, я не смогла выйти за ними в сад.

— Да небось и цветы-то поломались, — кивнул он, — в такую погоду.

Старик смотрел в пространство перед собой.

— Да. Но кое-что еще можно найти.

— Ты всегда умела растить цветы, — наконец сказал он и добавил, точно она возразила: — Да, да, умела. — А потом без всякого перехода продолжил: — Я так плохо сплю по ночам.

— Тебе бы спать дома, в своей постели, — кивнула она.

— Да, тогда я бы, глядишь, снова стал хорошо спать. — Его рука медленно двинулась вниз по одеялу и отыскала ее руку.

Его рука, худая, со вздувшимися синими венами, и ее рука, красная, продрогшая на дожде. Тони перевел взгляд на бледно-зеленую стену, потом — на белый потолок, потом закрыл глаза.

Мать! Это ты, мать?!

Надо же глупость такую придумать. Да еще за руки держатся. В их-то годы...

Дверь снова отворилась, но он не открыл глаз. Ему не хотелось видеть, как придет мать, отец, подружка или сестра подмастерья, возьмет его за руку, склонится над ним, поцелует, потреплет по щеке или что там они еще делают. Он не желал больше видеть всю эту глупую возню по обе стороны от себя. Эх, если б можно было отвернуться к стене!

Шаги затихли так близко, что ему волей-неволей пришлось открыть глаза, и, совершенно растерявшись, он покраснел от радости.

— Привет, Тони!

— Здравствуй, как хорошо... — Слова застряли в горле, и, заканчивая фразу, он разочарованно протянул: —...что ты пришел.

Что же они Аннерса послали, разве никого другого не нашлось?

Аннерс стоял у изножья кровати, глаза его светились улыбкой, в темной бороде обозначилась белая полоска, с волос капало.

— Ну и дождь, доложу я тебе!

— Да, — угрюмо согласился он.

— Смотри, я тут принес тебе кое-что почитать. — Аннерс положил пакет на одеяло и, поставив стул между его кроватью и кроватью подмастерья, сел. — Не больно было во время операции?

— Да я ничего и не почувствовал, ведь под наркозом был.

— Под наркозом? — В глазах промелькнуло шутливое, дружелюбное выражение, за которым скрывалась неуверенность: я пришел навестить тебя, Тони, так давай не будем ссориться.

И его собственный безмолвный ответ: я ведь не просил тебя, чего ж ты пришел? Приди вместо тебя кто другой, все было бы совсем иначе.

— Вид у тебя вполне здоровый, наверно, еще несколько дней — и ты дома.

— Наверно, — сказал он.

И тут вмешалась старуха.

— Да, дело идет на поправку, — согласилась она. — А на первых порах вид у него, по правде сказать, был никудышный. Вовремя ему операцию сделали.

— Он уже и есть начал, — добавил подмастерье и отложил в сторону журнал, с интересом наблюдая за происходящим.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Аннерс.

Ему стало совсем не по себе, он заворочался, и у него разболелся шов.

— Тебе больно двигаться?

— Да нет, не очень.

— Больно, — сказала старуха. — Мы-то знаем, что больно, но он у нас храбрец.

— Ага, он не хнычет, — сказал подмастерье.

Не могут они, что ли, помолчать?!

— Ты, наверно, знаешь, что наши уехали?

— Да, конечно, знаю.

— Только мы с тобой тут остались.

— А он собирался куда-нибудь ехать? — спросил подмастерье.

— Да, в Норвегию, — ответил Аннерс. — Вместе с классом.

Вместе с классом! Что ж, можно и так называть. Представить дело так, будто речь идет о самой обычной школе. Будто им неизвестно, откуда он.

— А он ничего об этом не говорил.

— Вот как? Охотно верю.

Старуха повернула голову.

— Выходит, у него еще и поездка в Норвегию сорвалась? Да, не повезло парню.

— Не повезло, — улыбнулся Аннерс такой же жалкой улыбкой, как в тот раз, когда возвращал сигареты.

— Он, по правде сказать, не слишком разговорчив, — продолжал подмастерье. — Он и у вас такой?

— Я как-то об этом не думал. Ты ведь у нас не молчун, Тони?

— Не знаю, — пробормотал он, разглядывая светло-зеленую стену.

Некоторое время стояла тишина. Потом старик закашлялся.

— А как Герман поживает?

— Герман? Да...

— Что-нибудь случилось? Он заболел?

— Нет, нет. Судороги у него были, и, кажется, он немного простудился. Стареет.

Возникла неловкая, таившая страх пауза. Потом снова раздался испуганный голос старика:

— Вот увидишь, мать, он поправится, наверняка скоро выздоровеет, это не от старости. — И немного погодя: — Ведь верно, мать, а?

— Да, да, верно. Такая собака может очень долго прожить, если, конечно, за ней как следует ухаживать.

— Ну, за нашей-то присмотр хороший. Ты о ней так заботишься.

— А я