Я попытался всмотреться, но ничего не увидел. Разве что, сумел определить, что в центре зала темнота чуть погуще, а по краям, словно вдоль стен, на уровне моих коленей, поблескивают огоньки, напоминающие глаза. Вервольфы? Любопытно, а у волков глаза блестят в темноте?

— Кого ты привел сюда, сын мой? — донесся из темноты женский голос — томный, с легкой хрипотцой, словно его обладательница когда-то застудила горло, а с тех пор так и не вылечилась. По голосу можно дать женщине и тридцать пять, и шестьдесят лет, а то и семьдесят.

— Хозяйка и мать, — торжественно сообщил конвоир. — Мы привели к тебе того самого человечка, на которого не действует магия.

— Стало быть, дети мои, вы привели ко мне Артакса?

Со всех сторон залаяли, заговорили, но в волчьем лае и в человеческих голосах можно угадать нечто походившее на «Да-да-да».

— И этот человечек по имени Артакс осмелился бросить нам вызов? Он оскорбил одного из моих детей?

И снова вопли и волчий лай.

— Входи, сын мой и заводи сюда пленника.

Жаль, не мог в темноте разглядеть хозяйку и ее подданных, но вслушиваясь в тирады колдуньи и ответы присутствующих, отчего-то вспомнил театральные действа. Не те, виденные недавно в Силинге — артисты играли неплохо, почти естественно, а выступления тех лицедеев, что бродят по городкам Швабсонии в поисках куска хлеба. У странствующих комедиантов короли и герои не разговаривали на сцене, а вещали — напыщенно и очень велеречиво, как здешняя хозяйка, а статисты, изображавшие народ, отвечали дружно и радостно, как волколюди, присутствующие тут в качестве свиты. Но если на сцене напыщенность воспринималась как должное, то здесь выглядела нелепо, если не сказать глупо. Для кого колдунья устраивает все это действо? Для меня или для своих «детей»? А может, ей самой доставляет удовольствие подобный спектакль?

Неожиданно хозяйка обратилась непосредственно ко мне.

— Как ты меня находишь? — поинтересовалась ведьма. — Я прекрасна, или только красива? Мои дети, увы, не могут ответить, насколько я хороша и оценить мою красоту.

И что, ее до сих пор беспокоит собственная внешность? Представляю, во что она превратилась за тысячу лет. Впрочем, колдунья такой силы наверняка использует какие-нибудь чары, чтобы сохранить молодость и красоту.

— Мне сложно судить о том, чего я не вижу, — дипломатично ответил я, слегка испугавшись вопроса. Понятно, что даже если увижу чудовище, придется врать — неудобно говорить, что она уродлива, но любая женщина может вывернуть ответ так, как вы никогда бы не додумались. Или это какая-то игра?

— Ты смотришь на меня и не видишь? Или не желаешь ответить? Считаешь, что я безобразна?

— Я же не кот, чтобы видеть в темноте, — отозвался я. — Я человек, а люди могут видеть только при свете. Лучше, если вы прикажете зажечь факелы, а еще лучше, если я смогу лицезреть вас при свете дня.

— Ты не способен видеть в темноте?!

Вроде бы, колдунья высказала удивление, но оно прозвучало нарочито, как-то неискренне, словно на публику. Она что, на самом деле удивлена? Да не может такого быть, чтобы могущественная волшебница, прожившая на свете тысячу лет, не знала о том, что мы в темноте почти бессильны. Бьюсь об заклад, что она и сама когда-то была человеком, со всеми недостатками и слабостями, присущим нашим телам.

— Если ты не способен видеть в темноте — тебе же хуже, но ради какого-то человечка мы не станем утруждать себя факелами или чем-то иным. Наше зрение позволяет нам видеть, а тебе придется пребывать в темноте.

«Придется пребывать в темноте». Нет бы сказать попроще. Сколько себя помню, недоучки любят выражаться высоким стилем, а люди, неуверенные в себе, обожают пышные изъявления. М-да…

— Человечек — очень убогое существо, — хохотнула хозяйка, а ее волко-человеческая свита принялась поддакивать на разные голоса.

— Таким нас создал Единый, — хмыкнул я, ожидая, что упоминание Творца выведет ведьму из себя и она, разразившись бранью, сменит напыщенный тон на естественный. Увы, просчитался. Колдунья осталась спокойна.

— Я вовсе не собираюсь состязаться с Единым, но я умею создавать более совершенных существ, нежели люди, — сообщила колдунья с усмешкой в голосе. — Мои дети не нуждаются в еде и питье, они никогда не болеют, они способны видеть и при свете солнца, и во тьме. И каждый из них сильнее, нежели любой человечек, вроде тебя.

— Вот это меня и беспокоит, — вздохнул я, понимая, что слова уже ничего не изменят в моей судьбе. Если ведьма собирается меня убить, то все равно убьет.

— Что может беспокоить того, кто стоит на волосок от смерти?

— Волосок, это не так и мало, — изрек я, стараясь, чтобы прозвучало весомо и мудро. — Меня тревожит собственное непонимание. Умереть не страшно, но страшно умирать, если ты чего-то не понимаешь. А я так и не понял — откуда берутся вервольфы?

Видимо, слово вервольфы не очень нравится оборотням, потому что от стен раздался скрежет зубов и глухое рычание.

— Что же, я окажу тебе такую честь, и ты увидишь, как появляются мои дети.

Ведьма довольно легко сошла со своего трона, подошла ближе. Жаль, в темноте я мог только определить ее рост и рассмотреть контур женщины — довольно высокая, под шесть футов, рослая, но не толстая. Для тысячелетней бабки сохранилась неплохо.

Мы долго шли по тоннелю, пока не уперлись в тупик, оказавшийся дверью.

— Открой, — приказала колдунья одному из своих «деток» и тот немедленно повиновался.

За дверью располагался не то еще один коридор, не то длинный и узкий зал, где было чуть-чуть посветлее, нежели в прочих помещениях, так что моим глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть. Но прежде чем я начал что-то различать, почувствовал обжигающий жар, исходивший от низкого свода, словно там стоит плавильный котел. Потом в нос ударили запахи человеческих и звериных нечистот, пота и шерсти. Но сильнее всего здесь пахло болью и страхом. И неправда, что страдания не пахнут. Они прямо-таки источают запахи, просто не все способны их ощущать.

Постояв, немного обвыкнув, увидел, что от потолка идет множество трубок, из которых падают вниз светлые и явно горячие капли, бившие по головам людей, торчавших из колодок. А напротив, в деревянные оковы заключены волки.

Волки и люди одинаково стенали от боли, когда очередная раскаленная капля (уж не серебро ли это?), раскалывалась о голову, а кто из них издавал человеческий стон, а кто волчий хрип, уже не понять.

— Что это? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и ровно, чтобы в нем не отразился тот ужас,