направлением рационализма, то в наше время, кажется, предназначено ему получить еще особенный смысл и значение от совпадения его требований с настоящим требованием философии. Характер его мышления заключается в беспрерывном стремлении от понятия отвлеченного к понятию живому и от живого бытия к разумному сознанию. Он постоянно искал той неосязаемой черты, где наука и вера сливаются в одно живое разумение, где жизнь и мысль одно, где самые высшие, самые сокровенные требования духа находят себе не отвлеченную формулу, но внятный сердцу ответ. Он был рожден для этого стремления: в нем все движения разума, каждое колебание ума, каждое трепетание мысли невольно переходили в музыкальную вибрацию души, цифры обращались в звуки, отвлеченные формулы — в живые воззрения. Он испытал все для удовлетворения своей глубокой потребности — сознать живую истину: не только изучил, но пережил все системы философские, испробовал на себе различные формы западного верования, сделавшись из протестанта католиком и потом из католиков перейдя опять в протестанта. Его жизнь, им самим написанная под названием «Was ich erlebte»[208] и еще не доведенная до настоящей минуты, есть одна из самых замечательных книг современной литературы. Занимательность психологического романа соединяет она с интересом действительности и с значительностью философского воззрения. Она наполнена самых живых рассказов вместе с самыми глубокими мыслями, представленными с увлекательною и поэтическою ясностью. Внешние и внутренние события его собственной жизни сливаются в ней со всею историею его времени, разнообразно перемешиваясь с живописными описаниями природы, с частными анекдотами, с остроумными характеристиками и глубокими замечаниями. После исповеди Руссо, записок Лас-Казаса, мемуаров Байрона и Гёте[209] жизнь Стефенса останется как необходимое дополнение характеристики нашего времени: окно на внутреннее развитие философа.

Объем этого сочинения делает полный перевод его невозможным для журнала. Мы предлагаем здесь отрывки, выпуская все, что относится к наукам, к описанию земель и городов, к ученым личностям малоизвестным, но сохраняя то, что касается до собственного развития автора, вместе с его описанием знаменитейших людей и направлений Германии, и передавая даже анекдоты и мелкие замечания там, где нам казалось, что они не лишены занимательности.

* * *

Этим отрывком оканчиваем мы наши выписки из книги Стефенса, о которой хотели мы дать некоторое понятие нашим читателям; но мы не могли представить здесь самой замечательной стороны ее, заключающейся в изображении внутреннего развития его религиозно-философской мысли. Разборы систем Спинозы, Фихте, Шеллинга, Гегеля и других-мыслителей, их влияния на постепенно развивающийся образ мыслей автора, его отношения к различным католическим и протестантским партиям, его добросовестное искание истины, его волнения, его сомнения, его страдания и радости, его борьба и конечное успокоение — все это составляет предмет, столько же любопытный, сколько поучительный. Последний, X том его биографии доходит почти до настоящего времени; жизнь его рассказана вполне. Последняя страница его книги оканчивается так:

«Теперь я готов оставить жизнь, как прежде в молодости своей оставил родину; с такою же надеждою я собираюсь в путь; но чувство во мне другое: нестройность, беспорядок, смущения вокруг меня уже меня не тревожат; моя прежняя детская надежда светло лежит передо мною; но теперь уже она не отвлеченная, не отделенная от меня мысль: она в полном смысле слова МОЯ надежда».

Теперь эта светлая надежда, это глубокое ожидание мыслящей души уже исполнилось. 14 февраля, после пятидневной болезни, Стефенс окончил свое земное поприще, столь добросовестно и многозначительно им совершенное, столь откровенно, столь тепло и поучительно рассказанное.

Его похоронили на том же кладбище, где лежит его друг Шлейермахер. Весь университет, все ученые, королевская фамилия, все замечательные люди Берлина провожали его гроб. Но из прежних товарищей его молодости, из близких свидетелей его лучших минут остались уже не многие. Может быть, одна горсть снежной земли, как замечает один немецкий журнал, брошенная дружескою рукою Шеллинга на его могилу, была глубоко связана с тем далеким воспоминанием о прежней, светлой, невозвратной эпохе германской жизни, когда оба они, Шеллинг и Стефенс, еще начинали свое блестящее поприще.

От могилы Стефенса все провожавшие его, не сговариваясь, пошли на гроб Шлейермахера.

§ 12. Публичные лекции профессора Шевырева об истории русской словесности, преимущественно древней. Письмо в Б.[210] (к А. П. Зонтаг)[211]

В прошедшую зиму, когда я жил в деревне почти совершенно отделенный от всего окружающего мира, я помню, какое впечатление сделали на меня ваши живые рассказы[212] о блестящих лекциях профессора Грановского[213], о том сильном действии, которое производило на отборный круг слушателей его красноречие, исполненное души и вкуса, ярких мыслей, живых описаний, говорящих картин и увлекательных сердечных сочувствий ко всему, что являлось или таилось прекрасного, благородного и великодушного в прошедшей жизни Западной многострадальной Европы. Общее участие, возбужденное его чтениями, казалось мне утешительным признаком, что у нас в Москве живы еще интересы литературные и что они не выражались до сих пор единственно потому, что не представлялось достойного случая.

Теперь я спешу поделиться с вами тем впечатлением, которое производят на нас лекции профессора Шевырева. Не слыхав Грановского, я не могу сравнивать двух преподавателей. Скажу только, что прежде чем начались чтения Шевырева, многие из его слушателей не верили их возможности, хотя и не сомневались в даровании профессора. Предмет лекции — история русской словесности, преимущественно древней — казался им неблагодарным, сухим, частью уже общеизвестным, частью слишком ученым и не для всех любопытным. Покорясь общему, еще существующему у нас предубеждению, они думали, что чтения о древней словесности могут иметь только один интерес — филологически, важный почти исключительно для людей, посвятивших себя особенно изучению русского языка или исследованиям русской старины. Несколько памятников, говорили они, еще не составляют словесности, литература наша началась с Ломоносова — что сказать общелюбопытного о словесности прежних времен? Разыскания или рассуждения — еще не история, для истории нужно содержание, а где найдет его профессор, говоря о временах допетровских?

Основываясь на таком понятии о ничтожности нашей древней словесности, многие ехали на лекции Шевырева почти только для того, чтобы слушать дар преподавания, от искреннего сердца жалея о незначительности предмета. Представьте же себе их удивление, когда после самых первых чтений они должны были убедиться, что лекции о древней русской словесности имеют интерес живой и всеобщий, который заключается не в новых фразах, но в новых вещах, в богатом, малоизвестном и многозначительном их содержании.

Конечно, нет сомнения, что это богатство содержания нашей древней словесности могло возникнуть из малоизвестных памятников в одну живую картину только от искусства преподавателя. Только