кровопотери. Но выкарабкалась, ради сына.

Дима рос хилым, болезненным ребенком. Часто простужался, подхватывал инфекции. Врачи разводили руками, слабый иммунитет, что поделать.

Анна выхаживала сына, как могла. Отпаивала травяными отварами, закаляла.

Игорь подсмеивался над женой, мол, растит неженку. Сам он оставался крепким мужиком. В войну танки собирал для фронта.

Когда Димке исполнилось шесть, Игорь погиб на заводе. Балка сорвалась с крана, раздавила.

Мать заливалась слезами, билась в истерике. А Димка молчал. Только кулачки сжимал до побелевших костяшек. И вспоминал, как отец называл его слабаком.

После похорон Анна сдала. Затравленный взгляд, трясущиеся руки. Частенько запивала горе водкой. Соседка, баба Зина, жалела мальчонку. Совала то пирожок, то яблоко. Приговаривала: «Ох, сиротинушка ты наш».

Димка ненавидел, когда его жалели. Хотелось кричать, бить посуду, вышвыривать в окно материны бутылки. Внутри клокотала ярость. На весь мир, на судьбу-злодейку.

В двенадцать лет он наконец понял. Надо что-то менять.

Однажды мать совсем загуляла. Исчезла на три дня. Димка сидел в темной квартире, грыз черствый хлеб. Глотал слезы.

А потом плюнул и вышел во двор. Шпана гоняла мяч. Самый рослый, Серый, скользнул по Димке равнодушным взглядом. И вдруг ухмыльнулся: «Че вылупился, доходяга?».

Дима ничего не ответил. Только сжал зубы до скрипа. И ринулся на обидчика с кулаками.

Драка вышла короткой. Серый заломил Димке руку, повалил лицом в грязь. Харкнул под ноги. Процедил сквозь зубы:

— Будешь выпендриваться — похороним рядом с папашей.

Дима поднялся. Утер разбитый нос. Кровь капала на грудь, на потертые кеды. В ушах звенело от боли и унижения.

Побрел прочь со двора. Гнилые доски заброшенного дома скрипели под ногами. Пахло прелыми листьями.

Домой вернулся под утро. Анна спала беспробудным сном, свесив тощую руку с дивана.

Дима пожевал нехитрый ужин, выпил воды. И ушел. Пришла одна мысль в голову.

Колпаков-старший когда-то увлекался самбо. Даже призы брал на первенстве области. Хранил в чемодане на балконе пожелтевшие вырезки из газет, фотокарточки в замусоленных конвертах.

Дима разыскал в Свердловске бывшего тренера отца. Михалыч оказался мужик обстоятельный. Выслушал сбивчивый рассказ, задумчиво подергал седой ус.

И кивнул:

— Ну что ж, попробуем из тебя борца сделать.

Началась новая жизнь. После школы — бегом в секцию. Там другой мир. Старые маты, пахнущие резиной, гудящие от ударов мешки. Хриплые команды Михалыча. И глаза других пацанов — упрямые, голодные.

Первые месяцы Димка только и делал, что потирал ноющие бока. Михалыч гонял нещадно. Отжимания до онемевших рук, пробежки до потери пульса.

По вечерам Дима падал на жесткую койку и проваливался в липкое забытье. Снилось, что он снова маленький. Сидит на горшке, а мать трясет его за плечи и кричит, кричит.

На тренировках Дима молчал. Только скрипел зубами и поднимался снова и снова. После очередного броска шел в угол зала, отсыхал. Михалыч смотрел сочувственно, качал головой. Но с занятий не снимал.

К шестнадцати годам Колпаков окреп. Быстро попер вверх в физухе. Раздался в плечах, обзавелся литыми мышцами.

В секции его уважали и побаивались. В поединках превращался в зверя. Шел напролом, впивался мертвой хваткой. Боль игнорировал, словно робот. Михалыч только диву давался.

А внутри у Димы по-прежнему бушевало пламя. Недолюбленность, невысказанная обида на мать и отца. Сидела заноза, грызла исподволь.

В 1971 году Колпаков попал в сборную. Ехал на Спартакиаду в столицу. В поезде не ел и почти не спал все трое суток.

Сидел, тупо пялясь в одну точку. Прокручивал в голове удары, захваты, контратаки. Мысли путались, наскакивали одна на другую.

В Москве селили в гостиницу. Дима лежал на продавленной кровати, смотрел в чисто выбеленный потолок.

Вспоминал мать. Как она плакала беззвучно после смерти отца. Водила пальцем по фотографиям, часами сидела в его старом свитере. А потом сдалась и опустилась.

Может, Димке стоило быть сильнее? Заменить ей отца, поддержать? Не дать захлебнуться в горе и одиночестве? Спасти ее — и себя самого?

Нужно что-то решать. Кем-то становиться. Кроме самбо и тупой злости внутри — ничего больше не было. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.

Впереди ждали соревнования, первый серьезный поединок. Дебют, о котором он уже давно грезил. Ворочаясь на жесткой койке, Дима представлял ковер, рев трибун, противника напротив.

Он больше не мог быть слабым. Он должен победить. Самого себя, свое прошлое и страхи. Или сдохнуть и исчезнуть без следа.

Утром Колпаков встал с кровати, пошел в душ. Долго стоял под обжигающе-ледяной водой, смывал ненужные мысли и сомнения.

Тщательно побрился, надел чистое белье, спортивный костюм. Посмотрел в зеркало, прямо в глаза своему отражению. Едва узнал себя — бледное жесткое лицо, колючий взгляд.

Пора выходить на ковер. И принимать бой — с противником или с самим собой. Третьего не дано.

Дима поправил волосы. И шагнул за дверь — навстречу своей судьбе. Страха не было, лишь холодная звенящая пустота. И где-то в глубине — жажда боя, упрямая воля к жизни. Звериный несгибаемый дух, закаленный с детства.

Колпаков знал — сегодня он не имеет права проиграть. Потому что это будет означать проигрыш всему. И ему придется признать, что отец был прав. А он — лишь жалкий слабак и неудачник.

Нет уж. Только не это. Лучше сдохнуть на ковре, истекая кровью. Но не сдаться. Никогда.

* * *

Я стоял на краю ковра, разминал шею. Трибуны гудели.

Синяя самбовка туго обтягивало тело. Посмотрел на соперника — Колпаков. Плечистый, сосредоточенный. В глазах — звериный огонь.

Нас представили. Мы пожали друг другу руки. Зрители усилили рев.

Рефери свистнул.

Мы тут же сошлись в центре, сцепились в захватах. Я сразу очутился рядом с соперником.

Ощутил его горячее дыхание, запах пота. Попробовал сковать захватом — не дался, ловко вывернулся.

Разошлись. Кружили по ковру.

Я сделал ложный выпад, имитировал подсечку. Колпаков не повелся, держал дистанцию. Хмурился, скалил зубы. Бросился вперед, норовил ухватить за рукав. Ускользнул в последний момент.

Мы плясали осторожный танец. Взгляды иногда скрещивались клинками.

Крики зрителей давили на виски. Сегодня я не мог сосредоточиться полностью.

Слышал скрип зубов, иногда треск своих суставов. Пытался поймать ритм, предугадать маневр.

Миг — и противник взорвался серией атак. Я блокировал его попытки, попятился к краю. Чувствовал жар его ярости, отчаянное желание задавить.

Ну, что же ты так торопишься, не надо спешить. Я ухмыльнулся, ушел с линии атаки. Колпаков досадливо рыкнул.

Я пока выжидал. Пристроился сбоку, цепанул ногой под колено.

Бросок удался наполовину. Соперник полетел на маты. Болельщики заорали. Колпаков вскочил, тряхнул головой.