реальности все наверняка иначе.

Нет, – подумал он. Мир один, и мир един, и, что бы он ни придумывал, как бы ни модифицировал уравнения, какие бы идеи ни развивал в своих работах, в глубине души он все равно убежден: все случившееся и все, что случится, происходит в единственной и неповторимой Вселенной. Он всегда так думал, но логика исследований, логика уравнений, логика экспериментов, чужие и собственные работы вели его – как казалось, неумолимо – к многомировому представлению о реальности. О мирах, независимых друг от друга, ветвившихся и склеивавшихся, о бесконечном числе вселенных, где происходит все, что может произойти согласно физическим законам, и даже то, что согласно известным нам законам происходить не должно.

Не может Ада быть живой, если ее больше нет. Не может такого быть, чтобы сейчас, но не здесь, она, смеясь, рассказывала ему, прилетевшему из Москвы посмотреть ее выступление в «Зимней сказки», о том, как странно звучит Шекспир на иврите. Не может такого быть, потому что не может быть никогда. И нигде.

Он подумал, что, вернувшись в Москву на следующей неделе, перечитает недавно законченную и подготовленную к печати статью о сложных квантовых суперпозициях, непременно найдет там ошибку, настолько принципиальную, что назначенный семинар придется отменить и заново проделать все расчеты. Не может быть, чтобы склеилось сразу несколько несовместимых друг с другом ветвей, где в одной Ада вышла замуж за некоего Баснера, в другой – за некоего Купревича, в третьей – за некоего Узиэля, в четвертой – за него, и еще в пятой, шестой, двадцать седьмой… И все реальности – совместить в одной? Перемешать? Только потому, что возникли эти реальности в результате одной-единственной причины?

Расписывая уравнения, будто Микельанджело – фрески в Сикстинской капелле, пытаясь обходными маневрами найти хотя бы качественные решения для сложных квантовых систем, он верил, что прав.

Сейчас он сидел измученный, раздавленный, погасший и думать мог только о том, что Ады нет. Значит – ее нет нигде. И никогда не будет. Нигде. Никогда.

Он услышал женский голос, назвавший его по имени, и поднял голову.

Напротив него за столом сидела Ада и протягивала в раскрытой ладони половинку очищенного апельсина.

– Ты… – пробормотал он, сердце на миг остановилось.

У женщины были черные волосы, грустные карие глаза, смуглая кожа, на Аду она была совсем не похожа, он ужаснулся своей ошибке, но протянул руку и взял апельсин.

Теперь он в каждой женщине будет видеть Аду?

– Я покажу вам фотографии Ады, – сказал он. – В альбоме. Детские. Наверно, вы не видели.

Шуля не поняла ни одного слова, но кивнула и что-то ответила.

Он попытался улыбнуться, и это ему удалось.

Суперпозиция распалась окончательно.

* * *

Баснер сидел за кухонным столом, смотрел на блюдо с фруктами и пытался привести мысли хоть в какой-нибудь порядок. Из гостиной доносились мужские и женские голоса, он не знал чьи. Актеры театра, в котором Ада играла. Режиссер, поддерживавший его под руку на кладбище. Еще кто-то, с кем он пытался говорить об Аде – по-английски, по-русски и, кажется, даже на иврите, которого не знал, кроме двух слов: «спасибо» и «хорошо».

Он ждал, когда все уйдут, и он останется один.

Он пытался вспомнить – и не мог, – куда положил документ, позволяющий перезахоронить Аду, увезти в Нью-Йорк. Бумагу оформил Шауль, режиссер, и Баснер был ему благодарен за то, что тот взял на себя бюрократические проблемы, сумел все быстро сделать, подписать и утрясти. Ада говорила, что в Израиле ужасная бюрократия, хуже, чем в Штатах. На самом деле все просто. Или ему показалось, что все просто в этой стране.

Не нужно было отпускать Аду одну. Не нужно было с ней спорить, ссориться…

Он вспомнил – странно, – как уговаривал Аду не ехать («Зачем тебе этот контракт, у тебя и на Бродвее предложений достаточно!»), и как предлагал поехать с ней («Перенеси контракт на будущий сезон, и мы сможем поехать вместе, а сейчас не могу, у меня лекции расписаны на два семестра вперед!»), и как говорил, что израильский контракт станет для нее хорошим трамплином к новым успехам, и как собирал с Адой чемоданы, и как она собралась, когда он был в университете, а когда вернулся, сказала, что все решила, контракт подписан, не спорь…

Не могло быть все сразу, но отделить истинные воспоминания от ложных он не мог. История – ложь и подтасовки, это он знал твердо, посвятил этой теме много лет, а теперь понимал, что и память тоже лжива. Не спрашивая разум, память выбирает собственное прошлое. Выбирает из всего, что могло случиться. Из всего, что могло стать причиной настоящего. История – та же память. Память человечества или его части. И если может лгать история, то память лжет непременно и всегда.

В голове стучали молоточки, а потом стали молотить кувалды – изнутри, по ушам, лбу, затылку. Он подумал – пока еще мог о чем-то думать, – что скоро увидит Аду. Она вернется. Или он отправится к ней туда, где она его ждет.

Сердце колотилось, голову сжали тиски, в грудь вонзилось острие кинжала, горло перерезала тонкая стальная нить, и он еще успел подумать, что умереть можно по множеству причин, и каждая реальна, а, может, ложны все, и смерти не существует.

Он увидит Аду. Она будет сидеть в своем любимом кресле, лежать на диване, подобрав ноги, возиться на кухне, заваривая чай, стоять у окна, вглядываясь в сумрак наступившего вечера, встретит его после работы в прихожей и поможет снять промокшую куртку.

Он переоденется в сухое, достанет из ящика альбом с фотографиями и скажет:

– Ада, я хочу вспомнить, как все было на самом деле. Фотографии тоже лгут, конечно, но не так свирепо, как память. Посмотрим?

Альбом оказался пустым. Комната оказалась пустой. Город был пуст. Пустым и безмолвным стал космос.

Ада больше не ждала его, потому что он пришел.

Суперпозиция окончательно распалась.

* * *

– Я убил ее, – сказал Шауль сидевшему перед ним полицейскому следователю. Тот смотрел сочувственно, не верил ни единому слову, но находился при исполнении и обязан был записать нелепое признание, распечатать на принтере и дать подписать, чтобы впоследствии обезумевший режиссер не мог пожаловаться. А когда Узиэль уйдет – положить бумагу в папку, папку – в стол. И забыть.

– Ваша жена, – сказал следователь, – скончалась от обширного инфаркта.

– Я ее