пара могла бы быть в безопасности. Это сбивается воедино, превращаясь в кучу мыслей, в которых я почти не могу разобраться. У меня есть визуальные образы и чувства, но ничего больше. Когда я пытаюсь сосредоточиться на них, прояснить их, они исчезают для меня.

Но одно я точно помню — это большие темные глаза Эммы, смотрящие на меня с таким страхом. Запах ее ужаса заполнил мои ноздри, и я почувствовал, как это разозлило меня. Ее нежные слова. Ты должен измениться, Зор.

Я сделал это ради нее. Я помню это. Я помню, что, даже погруженный в собственные мысли, моим самым большим желанием было доставить ей удовольствие. Я перешел в свою двуногую форму, но после этого все стало расплывчатым. После этого… мои воспоминания не связаны ни с чем, кроме Эммы, и эти воспоминания принимают совсем иной оборот, чем воспоминания о страхе, гневе и разочаровании.

На этот раз я помню ощущение ее тела под своим. Вкус ее сладкой киски под моим языком и то, какая она мягкая. Тихие вскрики, которые она издавала, когда я прикасался к ее груди. Ее тело сжалось вокруг моего члена, когда я наполнил ее своим семенем и по-настоящему завладел ею.

Я полностью заявил о своих правах на свою пару, и я этого не помню. Агония от такого поступка снедает меня, и я закрываю глаза, разочарованный своей бессмысленностью. Как я мог так легко позволить себе снова погрузиться в туман? После того, как Эмма соединила свой разум с моим собственным и освободила меня от облаков ярости, я сказал себе, что никогда больше не потеряю себя. Что я буду работать, чтобы вернуть то, что потерял, а вместо этого я снова попал в их тиски. Я крепко прижимаю Эмму к себе, вдыхая ее аромат в неподвижном воздухе.

Я изо всех сил пытаюсь вспомнить побольше о нашем совместном времяпрепровождении, но все, что у меня осталось, — это смутные впечатления, и это меня злит. Я позволил безумию овладеть мной, и оно отняло у меня кое-что ценное. Что-то бесценное. Я клянусь, что будет другой раз. Тот, в котором я тщательно изучу каждую деталь и запечатлю их в памяти. Я буду думать о ней и о том, как ей хорошо. Я не буду торопиться, доставляя ей удовольствие, чтобы запомнить ее звуки, ее запах, ее вкус.

Я глажу ее по руке, и она вздыхает, теснее прижимаясь ко мне. Не имеет значения, что я лежу на спине, и с каждым мгновением давление на мои раны пронзает болью все мое тело. Ей комфортно, и мне этого достаточно. Я смотрю вниз на свою пару, и мое сердце переполняется мыслью о том, что она наконец-то в моих объятиях.

Она…

Моя радость обрушивается сама собой, когда ее рука двигается, и я замечаю темные, пурпурные синяки на теплых тонах ее кожи.

Она… ранена?

Гнев наполняет мой разум. В ярости я вспоминаю людей, которые пытались причинить ей вред, но даже в моих обрывочных воспоминаниях я не помню, чтобы они подходили достаточно близко, чтобы прикоснуться к ней. Я вырвался на свободу раньше, чем это сделали они, потому что мысль о том, что они поднимут на нее руку, сводила меня с ума.

Как они причинили ей вред?

Я принюхиваюсь к воздуху. Ее аромат чистый, сладкий и незапятнанный. От нее пахнет потом и моим семенем. Я не чувствую от нее другого запаха, и единственные запахи в нашем жилище — это ее и мой.

Я тот, кто причинил ей боль.

Новая, свежая агония пронзает меня насквозь. Я причинил вред своей половинке? Насколько я был потерян? Как она сможет когда-нибудь простить меня?

Это немыслимо.

Невыносимо.

Ни один воин-дракони никогда не причинил бы вреда женщине, даже в брачной битве. Это одна из задач подчинения женщины и победы над ней — сделать это без вреда, без тех инструментов, которые позволяют легко победить настоящего врага. Женщина предназначена для того, чтобы ее лелеяли и любили. Даже вызов исходит из чувства привязанности, а не из истинного гнева или потребности причинить вред. Я хотел ее с того момента, как увидел, но мне никогда не приходило в голову напасть на мою Эмму и подчинить ее себе. Я всегда знал, что она по-своему свирепа и сильна, но она не дракони. За ней нельзя ухаживать так же, как за самкой дракони, с помощью когтей, скрежета зубов и боевых игр, которые приводят к жестокому спариванию. Она маленькая, и ее нужно защищать. Ее кожа легко рвется, и обращаться с ней нужно осторожно. Я знал это, даже закованный в цепи.

Но… от нее пахнет моим семенем, а ее руки покрыты синяками. Я не могу этого отрицать. Неужели я действительно настолько потерял себя, что причинил боль тому, кем дорожу больше всего? От этой мысли мне становится дурно.

Мои горестные мысли, должно быть, передались ей. Эмма издает тихий звук и поднимает голову, устало моргая, глядя на меня.

— Зор?

Один звук моего имени на ее губах доставляет мне удовольствие. Я недостоин ее. Стыд пронзает меня насквозь. «Моя пара. Я искренне, глубоко извиняюсь. Я не заслуживаю тебя».

Она трет лицо и садится.

— О чем ты говоришь? — спрашивает она. Ее глаза расширяются. — О, тебе не следовало бы лежать на спине. Ты повредишь свои швы.

«Швы?» — я не понимаю, что она имеет в виду.

Она садится и поправляет одеяло.

— Я зашила твои раны, чтобы они заживали должным образом. Перевернись на живот и дай мне взглянуть на них.

Я делаю, как она приказывает, потому что я очарован ее твердыми, решительными манерами. Даже сейчас она не делает вид, что боится меня. Я причинил ей вред. Я помню ее страх. Почему она сейчас так спокойна? Привыкла ли моя Эмма к тому, что мужчины причиняют ей вред? Я думаю о других членах ее странной семейной группы, и мне снова хочется перегрызть им глотки. Как люди могут быть так жестоки к своим женщинам?

Но потом она встает и уходит, и ее округлый зад мелькает передо мной. Между ее бедер