человека, подобного Вам? Вы пишете в письме Вашем, что Вы многое высказали новому Гл. Правителю; и знаете ли что? Напрасно Вы это сделали. Он противу Вас чрезвычайно предубежден. При первом нашем свидании и при первом разговоре о служащих Компании, он при очень многих людях сказал мне, что из всех правителей и коммиссионеров Компании хуже, т. е. нечестнее, Московской нет. Это меня чрезвычайно огорчило, и я, несмотря на это, что мы с ним видимся в первый раз, и при всей почести нашей, не утерпел изъявить мое изумление и спросил, почему это он так заключает. Он отвечал, что Вы поставили ему на счет за палатку вчетверо дороже и что не Вы управляете и распоряжаетесь делами Компании, а жена Ваша. Вот все, что он мог сказать о Вас нехорошего, и если бы он знал что-либо еще, то, конечно, не дал бы маха высказать. После всего говоренного им о Вас я невольно сказал: «если и этот человек, которого я люблю и уважаю очень много, подозрителен и нечестен, то после этого уже нет людей на свете добрых, и никому нельзя верить». Он не мог не заметить, что отзыв его об Вас мне очень неприятен; и потому никогда более не говорил об Вас. Только после один раз я слышал, что он кому-то говорил: вот приходится отсюда, из такой дали открывать Гл. Правлению глаза на нечестность (не хочу оскорблять слуха Вашего тем словом, какое он тут употребил) Московского Правителя. Это значит, что он писал на Вас Врангелю, и, без сомнения, это послужит еще к большему Вашему оскорблению — не скажу несчастью. Потому что напраслина, как бы она ни была тяжка, есть несчастье только наружное и несчастье для не имеющих веры и надежды на Бога, а для Вас это только скорбное испытание. Впрочем мне мелькает маленькая надежда-авось бар. Врангель понял и узнал Вас. Потому что, как я слышал, он был в Москве и наверное виделся с Вами, и дело объяснилось. Сколько я знаю б. Врангеля, мне кажется, что если он имел об Вас худое мнение, то наверное по наветам чьим-либо; а сам он, кажется, выдумать не способен.

Дай бы, Господи, чтобы все это кончилось так, ка мне хочется, т. е. мировою. Любопытно знать, ка Вами обошелся Адольф Карлович Этолин, который наверное будет членом Гл. Правления.

Где несчастный сын мой? сделайте милость, постарайтесь, чтобы он уехал на Кавказ в действительную военную службу, и если нужно, то употребите на то денег на мой счет, сколько будет нужно, только в руки ему не давать. Да благословит его Бог на новое поприще; и потрудитесь сказать ему, что при всех огорчениях, какие он нанес мне своим поведением, я не перестал любить его; только в настоящее время и впред до времени видеть его при себе не желаю. Пусть он идет на Кавказ с преданностью воле Божией.

Новости из России, какие дошли до меня прошедшего года и ныне, нисколько не радуют. Боже! что же будет с Россией, если все так пойдет? Богатство Сибири, вместо благоденствия, для жителей Сибири служит величайшим злом нравственным и физическим, а искателям богатств служит явно к погибели души их. Казна, кажется, очень не богатеет от этого; да и даже и самый упадок торговли, кажется, частью происходит от этого же. Поляки, кажется, опять затевают что то. Ох эта Польша! Она, как известно, досталась нам в вознаграждение убытков, понесенных в войну 1812 и 1814 годов. Славное вознаграждение!

Что делается на Кавказе? Мир вечный или вечная война? Что Ваша Московская торговля, поправилась ли сколько-нибудь, по крайней мере, есть ли какая надежда на поправление оной? а также и дела Компании?

О себе уведомляю, что я нахожусь теперь в Аяне, где и пишу это письмо, и куда прибыл из Ситхи 24-й июня.

Отсюда пойду в половине июля в Петропавловск с тем, чтобы опять начать путешествие мое по Камчатке и Охотским пустыням и в апреле прибыть опять в Аян, где, если благоволит Бог, буду ожидать из Америки судов для возвращения моего, а из России новостей и писем, в том числе и от Вас. Здесь кстати упомянуть, что я от Вас ныне, т. е. в 1846 году, письма не получил, быть может, получу еще с будущею почтою.

Любезной моей сестрице[105] нижайший поклон и благословенье со всеми чадами Вашими, в особенности же миленькой О[106], которая без сомнения давно уже знает, почему я ее так называю.

Вообразите себе, я еще не успел кончить последней фразы этого письма, как случайно нашлось Ваше письмо ко мне от марта сего года. Оно было в пакете на имя конторы; Василий Степанович[107] по усиленной моей просьбе открыл Ваши два пакета с письмами и к удивлению или лучше сказать к величайшему моему удовольствию нашел тут два пакета на имя мое. И я сейчас же начинаю отвечат Вам на это письмо.

Из письма Вашего видно, что Вы еще продолжаете службу Компании — слава Богу, я очень рад; вероятно, Вас начинают узнавать, и еще слава Богу! Как за это, так и за то, что Вы стараетесь подкреплять себя в переносимых Вами по службе неприятностях упованием на Бога и молитвою. На это я скажу только словами Св. Писания: упование не посрамить, и молитве верующего все возможно.

О новом Глав. Правителе я говорил Вам выше. Вы спрашиваете, что он поделывает. Во-первых, беспрерывно хворает горлом, во-вторых-беспрерывно бранит Дениса-так у нас называют все помощника Гл. Правителя, г. Зарембо. В-третьих, пишет и пишет своим тоном, своим языком, и ныне пошел в Камчатку для решения участи тамошней торговли.

Статья о деньгах, ассигнованных мною в 1843 году на покупку разных вещей в Москве — решена, и я получил все.

Искренно благодарю Вас за попечение о моем несчастном сыне. Бога ради, не оставьте его и впред. И если можно, как писал выше, отправьте его на Кавказ. А если он на Кавказ не уедет, то не допустите его умереть с голоду, давайте денег на мой счет.….. Вот Вам доказательство того, что всегда надобно иметь преданность Богу и не выпрашивать у него усильно. Этот несчастный сын мой у меня родился 4-й (до него все дети умирали рано) и он уже готов был умереть и даже умирал, но я, можно сказать, насильно вырвал его из рук смерти или, все равно, из рук Божиих, и Он Милосердый отдал его мне, но с