— Наклонись, bubele, — прошептал старый леопард. — Не будем портить музыку громкими разговорами. Вот, смотри. Знаешь, я ведь не вечен.

— Ох, месье Ротенберг…

— Помолчи. Когда меня не станет, если ты вдруг забудешь, как играть сонату, послушай Кемпфа. Великий пианист. Он прав, даже когда ошибается.

— Я не понимаю, месье Ротенберг.

— Это потому, что ты не слышишь. Бетховен был совершенно глух, когда написал эту пьесу. Но он слышал. Я сейчас играю тебе одно из самых прекрасных адажио в истории — посмотри на их рожи, если мне не веришь. И то, что я играю, находится не внутри меня. Внутри я стар, болен, пуст, грязен — многие над этим постарались. Чтобы так играть, нужно прочувствовать мир снаружи. Там ты найдешь ритм.

Последние ноты долго витали в воздухе. Давящая тишина. Кто-то крикнул «браво». Аплодисменты заглушили третий звонок, приглашающий зрителей вернуться в концертный зал. Стоя рядом с мужем, Мина сияла. Что-то похожее на счастье разгладило морщины на лице моего старого учителя — о, ненадолго, лишь на мгновение. Ротенберга попросили сыграть на бис: он одарил публику еще одной пьесой, а затем еще одной. Директор зала потребовал Ротенберга перестать играть, вызвав недовольство публики: вcе зашикали на директора, и ему, растрепанному, с бабочкой наперекосяк, пришлось вернуться обратно.

Затем директор сделал то, что делают каждый раз, когда в ночи нашего подлунного мира замечают немного красоты. Он вызвал полицию.

~

В ту субботу за две недели до Пасхи я сразу же заметил: что-то не так. Выпрямившись, Роза в зеленом платье ждала меня у пианино. «Диор» нужно носить с непринужденностью, как говорила мама, и я не преминул сделать Розе замечание.

— Это не «Диор», а «Баленсиага», — сухо ответила она.

Казалось, она злилась, хотя я ничего не сделал. В том возрасте я еще не познал мудрости зрелых мужчин, которые понимают: по части чувствительности, с женщинами, как с религией, вы всегда где-то согрешили. В мыслях, в словах, в действиях или по незнанию. Нужно уметь просить прощения, даже если вы ничего не сделали, поскольку восстание против Божественной воли ни к чему не приведет. Ее руки убегали прочь от меня по клавиатуре. Когда я, вытянув губы, наклонялся в ее сторону, Роза отворачивалась.

— Джозеф, нам не следовало.

— Что?

— Куда все это приведет? Никуда, ты это прекрасно знаешь, как и я.

— Да. Я понимаю.

— Понимаешь? И не злишься? Я говорю: все кончено. Дошло?

— Такая красивая девушка, как ты, и парень вроде меня… Я понимаю.

В конце концов она сжалилась, увидев мои глаза побитой собаки, и погладила меня по щеке.

— Прости. Я надеялась, что мы поругаемся. Так было бы легче. Отец звонил вчера. Мы уезжаем в Париж.

— То есть ты не считаешь меня уродом?

— Конечно, нет. Ты красив, особенно когда играешь, пусть твоя игра никогда больше не была такой, как тогда, впервые.

— Я буду так играть. Клянусь. Мне надо только понять, что именно я тогда сделал.

— Ты слышал, что я сказала? На следующей неделе я возвращаюсь в Париж. Все кончено. Больше мы не увидимся.

Впервые со второго мая тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, в восемнадцать четырнадцать, мне все было ясно.

— Ничего не кончено.

— Это как?

— Где ты живешь в Париже?

— На улице Пасси, а что?

— Я сбегу. Свалю из приюта и найду тебя.

— Не будь смешон. Никуда ты не денешься.

— Это мы еще посмотрим.

Я выбежал из гостиной. Роза догнала меня в коридоре у не устающего увядать в черных рамках гербария.

— Ты вправду сбежишь?

— Да.

— Тогда я сбегу с тобой.

Я в недоумении уставился на нее, фарфоровую куклу в драгоценных платьях.

— Знаю, о чем ты думаешь, Джозеф. И ты ошибаешься. Я уже давно хочу сбежать. Представь, что я стану как моя мать?

— Я не знаю, я с ней не знаком…

— А там не с кем знакомиться. Ее не существует. Типичная примерная жена. Как ты думаешь, почему отец неделями пропадает в Париже? Там его подружки. Думаешь, почему я беру уроки фортепиано? Чтобы однажды стать такой же примерной женой, никогда не возражать и устраивать ужины для клиентов, коллег и инвесторов. Такие супруги заводят специальный блокнотик, где записывают каждое меню из страха подать дважды одно и то же блюдо гостям. Вот почему меня тут прячут — ждут полного выздоровления. Бывшие туберкулезницы не могут появиться на рынке хороших жен. Думаешь, о такой жизни я мечтаю?

— А о чем ты мечтаешь?

Путешествия. Она хотела увидеть дворцы инков под дождем, жевать горькие грибы, способные превратить в орла, волка или барсука, вгрызаться в свежие лимоны сицилийским утром, чтобы потом скривиться и все выплюнуть, полной грудью вдыхать морозный воздух, подарить свою бледность жерлу вулкана. Она слышала, что где-то живут люди, способные петь, издавая два звука одновременно. Она хотела стать дипломатом на случай, если вьетнамцы, которых Лягух бомбил, расстреливал, забрасывал гранатами, вдруг захотят взять реванш. Она считала, что гораздо мудрее выслушать обе стороны и договориться: ты — мне, я — тебе, что все будут счастливы, поделившись с ближним. Она утверждала, что те, кто размахивает флагом и считает, будто другого такого нет, все равно держат в руках общий, человеческий флаг. Она говорила все это, а я сгорал от желания увидеть ее в роли дипломата, пусть женщины никогда раньше и не занимали эту должность.

— Я сбегу с тобой, Джозеф. И сразу для ясности: решение принято.

— Слишком рискованно.

— Говорю же, я давно обдумываю побег. У меня есть план.

Вот уже несколько месяцев она тайком училась водить машину, убедив нового садовника давать ей уроки, когда родителей не было дома — а их часто не было дома из-за подружек отца и занятий благотворительностью матери. Садовник сразу же очаровался молодой, явно скучающей девушкой с рассеянным взглядом, а может, и вовсе влюбился. Роза оказалась способной ученицей, хоть и маялась с застревавшей второй передачей. План был прост: она сбежит в полночь, когда мать уснет под действием валиума. Выбравшись из приюта, я должен был встретиться с ней на широком повороте в получасе ходьбы от приюта — она будет ждать. Ранним утром мы уедем уже далеко.

— Насколько далеко?

— В Испанию.

— Нас остановят на границе.

Роза рассмеялась.

— Границы для дураков. Моя мать оттуда, мы ездим в Испанию на каждые каникулы. Я знаю дорогу, все проверила по карте.

— И что мы будем делать в Испании?

— Работать, пока не исполнится восемнадцать. Я