Только после этого мне удается представить себе другую шумную компанию молодежи. Все они кричат — кто-то ругается, кто-то подначивает приятелей, некоторые сбиваются в кровожадные группы. Я слышу звон рапир, покидающих ножны, испуганные крики — все на площади внезапно насторожились, подбежали к окнам и застыли. Я смотрю и пытаюсь себе представить факелы в руках у четверых фехтовальщиков, как они качаются в непроглядной тьме в холодную ночь января 1614 года. Кажется, что это было очень, очень давно, и все же — глядя на огни на другой стороне парка — я начинаю думать, что это было вчера. И подобно всем, кто приходит на площадь Вогезов, я начинаю гадать, то ли миг из настоящего вклинился в прошлое, то ли прошлое раз за разом воспроизводится в настоящем. Впрочем, соображаю я, именно за этим ты и приезжаешь пожить тут целую неделю: не чтобы забыть о настоящем и воскресить прошлое, но чтобы запамятовать о радикальной разнице между ними.

В Тоскане

Я веду счет дням. Знаю, что не надо. Пытаюсь перестать. Но не перестаю, ибо я суеверен и мне нужно чем-то разжижать магию всякий раз, как внутри возникает готовность опустить барьеры и влиться в сонный тосканский пейзаж, который накладывает на тебя особое заклятие: заставляет думать, что он твой навсегда. Что ты здесь навеки. Что время остановилось в тот самый миг, когда ты свернул с шоссе и поехал по обсаженной соснами дороге, где от восторга перехватывает дыхание всякий раз, как взору твоему предстает домик, единственный смысл существования которого на земле, судя по всему, — ужать чудо целой жизни до размеров семи дней. Подобно любовнику, сознающему степень собственного опьянения, я капризничаю и придираюсь, но второпях не замечаю недостатков в мелочах, потому что главное способно — и тут хватает нескольких цветов, нескольких тональностей и перезвона колоколов по всей долине — тут же устыдить меня за жалкие потуги отрепетировать звонок будильника, который все это у меня отберет.

Вот я и веду счет дням. Два позади, пять осталось. К тому же времени завтра будет три позади, четыре осталось. Не забыть построить планы на тот день, когда пребывание здесь перевалит за половину. В это утро я возьму себя в руки и вспомню, как стоял возле вот этой самой сторожки вместе с садовником и выкрал несколько секунд из нашей непринужденной беседы, посвятив их осмыслению конца. Несколько секунд из каждого протекшего часа я трачу на то, чтобы представить себе последний свой день здесь — так вот древние переворачивали кубки и выплескивали часть вина, если урожай был обильным, — дабы умиротворить завистливых богов. Так и я, дабы отмахнуться от неизбежного, ни на миг не выпускаю его из виду. Кроме того, я тем самым подбираю осколки, которые мне предстоит складывать в целое в будущие недели: вот этот вид из долины рядом с Луккой. Вот эти ужины в саду при свечах. И литанию названий, у которой будто бы нет конца: Монтичелло, Монтепульчано, Монтальчино, Монтефьоралле — Монте-то, Монте-се, целая череда Монте.

Кажется, что целая вечность прошла с тех пор, как однажды вечером в воскресенье мы сидели у себя в гостиной в Нью-Йорке и перелистывали бесчисленные каталоги ферм, которые уже несколько недель потоком текли из почтового ящика. Виллы с бассейном и без, с кухаркой и без, с виноградником и/или оливковой рощей и без, с vista panoramica[24] или без — мы обязательно желали vista panoramica. А еще мы желали кипарисы, охристую черепицу на крыше, выцветшие бурые двери, ржавые пружины, а еще ручеек — обязательно должен быть ручеек — и чтобы повсюду вокруг росли pomodori (помидоры), girasoli (подсолнухи) и спелые zucche (тыквы), и чтобы все это пеклось под солнцем в перегретых полях розмарина и орегано. Мы хотели бассейн с видом прямиком на бесконечность. А еще мы хотели смотреть на соседние поля и холмы через полуоткрытые окна, чтобы рамы были частью картины.

Виллы рекламировали на красочных разворотах, у них были непринужденные, затейливые имена, и каждое обещало блаженство тому, кто погрузится в безвременье дремотных пейзажей удаленной от моря Тосканы, которую все мы, особенно читавшие романтиков и неоромантиков, тайно носим внутри. Тоскана читателя. Вечная.

А потом я увидел его. Домик назывался «Иль-Лекьо». Этот! — сказал я. Именно он — если позволить, если не перегораживать путь и ненадолго поднять забрало — именно он способен изменить мою жизнь, стать моей жизнью, сделать мою жизнь такой, какой я всегда, всегда хотел ее видеть, всегда знал, что она может такой стать, пусть даже всего на неделю: это жизнь, где все скроено по жизненной мерке, где временность и безвременье одно.

Дом в Тоскане позволит нам открыть новую страницу, подарит новую жизнь, пробудит наши новые «я» — те, которым до слез хочется каждое утро ступать на омытую солнцем древнюю землю, мы же всегда отодвигали их в сторонку, держали под спудом, запирали в бутылку, точно неповоротливого джинна: то ли мы ему не слишком доверяем, то ли не до конца понимаем, как его использовать и ублажить, — те приземленные «я», которым нужны приземленные вещи, но чтобы поглощать их с азартом, как вот поглощают вина и сыры, выдержанные и не сильно пастеризованные, но чтобы вещи эти были не слишком разнузданными, подлинными, но подкрашенными, старыми, но не устаревшими. В Тоскане привычный нам мир превращается в мир, каким он некогда был в нашем воображении. Agriturismo, итальянское изобретение, суть которого в превращении ферм и амбаров в дорогие съемные дома, — высшая степень фантатуризма[25]. Он позволяет пожить жизнью селян, а точнее — былой жизнью избалованных сельских феодалов-землевладельцев.

Даже питаемся мы здесь так же, как сельские помещики. На завтрак хлеб, масло и персиковый джем — все это изготавливают в паре сотен метров. На обед мы объедаемся невероятно сочными помидорами, сбрызнутыми оливковым маслом и лимонным соком, с добавлением базилика, — все местное. А вот крупные шершавые кристаллы соли как раз с Сицилии. Без всяких излишеств. Вино самое простое. Здесь вообще нет никакого выпендрежа.

Мы за деньги приобщаемся к их миру, обычаям, темпераменту, их причудливой доброжелательности, и нам хочется украдкой заглянуть в самую суть их истории за последние восемьсот лет. Нам нравится прижимать ладонь к земле и ощущать, что на каждый ком уже наступали другие человеческие существа, держали его в руках, а может, и поливали кровью. Здесь проходили художники, поэты, хвастуны и безжалостные наемники.