Шрифт:
Закладка:
Сюжет пьесы был интересен. Безумно ревнивый муж подозревает свою ни в чем не повинную жену в неверности. Отравленная подозрениями мужа, она уходит от него и изменяет ему с его другом, ничтожным человеком. Муж приходит к ней, просит ее вернуться, и она признается ему в том, что сделала. Пристыженный, он возвращает ее домой, но теперь она уже окончательно отравлена и начинает изменять ему направо и налево. В последнем акте она в полуобнаженном виде танцует на вечеринке в мастерской художника, а муж беспомощно наблюдает за ней. В конце пьесы она уезжает кататься на санках с пьяным художником, который ухаживает за ней, супруг же остается на сцене, где после вечеринки царит настоящий хаос, и механически принимает папиросу от ничтожного человека, который был первым любовником его жены.
Роль моя начиналась на самой высокой ноте неистовой страсти, затем, по мере того как разворачивалось действие, тон становился все глуше и глуше. Во втором акте у нас была превосходная сцена примирения: Катерина признается в своем грехе, затем уходит в дом и играет Дебюсси, а муж и любовник сидят в саду. Под занавес любовник протягивает мужу свой портсигар, но в этот, первый раз, муж отказывается от папиросы. В пьесе есть также хороший диалог между мужем и его другом художником (впоследствии он тоже становится любовником Катерины), когда муж пытается набраться смелости, чтобы покончить с собой. Вообще вся пьеса была удивительно славянской и напряженной.
Для этого спектакля Комис прорезал в нашей крохотной сцене люк, благодаря которому во втором акте, где действие происходит в саду, создавалось впечатление, что люди снизу поднимаются на террасу; в третьем же и четвертом актах, где события развертываются в мастерской художника, вниз вела крутая лесенка, создававшая впечатление очень высоко расположенной мансарды.
Но, как обычно, я слишком сознавал эффектность положений, которые создал для меня Комиссаржевский, и Джеймс Эгейт писал: «Мистер Гилгуд становится одним из наших примечательнейших актеров: за всем, что он делает, чувствуется мысль. Ему следует только избегать излишней значительности и напряженности переживаний по любому поводу. Например, в этой пьесе он дважды поднимается на сцену снизу. Первый раз повод у него чрезвычайно важный, но во второй раз он просто заходит с дружеским визитом, и нет никакой необходимости делать это с таким видом, словно ты «встал из могилы».
Примерно в это время я имел честь познакомиться с миссис Патрик Кембл. Она видела «Катерину» и, когда меня представили ей, лестно отозвалась о спектакле. В заключение она сказала: «Вы играли превосходно. И вам всегда следует носить бородку». Я познакомился с ней на Маунт-стрит, в великолепной квартире покойного лорда Латома, куда меня иногда приглашали к завтраку. Нэд Латом был невероятным энтузиастом театра; он вечно вкладывал деньги в постановку пьес и сам писал их. Не будь он так богат и слаб здоровьем, он мог бы стать преуспевающим драматургом, так как отличался изобретательностью, безошибочным чутьем на интересные сценические ситуации и умел написать остроумный язвительный диалог.
Нэд Латом насмехался над моими «интеллектуалистскими» пристрастиями и моим увлечением Чеховым и Шекспиром. В самом деле, дорога, которой я шел со времен «Тетки Чарли», круто повернула в сторону «интеллектуальных» пьес. Теперь же я жаждал получать более высокое жалованье и видеть свое имя на афишах театров на Шефтсбери-авеню, хотя, конечно, понимал, с какой пользой для себя провел время в «Барнзе» и у Фейгена. Интерес Комиссаржевского ко мне и его помощь окрыляли меня, и я чувствовал, что сейчас, приступая к работе над ролью, могу, как учил меня Комис, разобраться в сущности образа. Не хватаюсь немедленно за выигрышные места в погоне за сценическим эффектом, а пытаюсь вжиться в атмосферу пьесы и воспроизводимый мною характер, и лишь после этого создаю внешний его рисунок, чтобы он возникал естественно и раскрывался в полном согласии с другими ролями и замыслом постановщика.
*
В один из воскресных вечеров я выступил вместе с Кэтлин Несбит в «Корт тиэтр» в спектакле, устроенном «Клубом трехсот». Пьеса называлась «Признание». После спектакля мне передали, что на улице меня ждет Бэзил Дин. Я торопливо оделся и, выйдя из театра, увидел Дина, стоявшего под фонарем у станции метро на Слоун-сквер. Он что-то пробормотал о том, как ему понравилась моя игра, сунул мне какую-то рукопись, велел ее прочесть и зайти к нему завтра, а затем поспешно исчез в темноте.
*
Дин еще до этой встречи приглашал меня к себе и предлагал мне сыграть роль изнеженного молодого человека в пьесе Лонсдейла «Таяние снегов». Мне всегда хотелось поработать в театре «Сент-Мартин», где в детстве я испытал столько восторгов как зритель,— «Развод», «Мертвая хватка», «Честь касты!»,— а перспектива играть в одной труппе со «звездами» весьма соблазняла меня. Прочитав роль тогда, я решил запросить жалованье вдвое больше того, которое осмеливался просить раньше, и был не слишком обескуражен, когда мне отказали: я еще не забыл, какую роль играл в пьесе «Из жизни насекомых» и какое плохое впечатление произвел и на актеров и на режиссеров; поэтому я был доволен, что отпал соблазн сыграть такую же неприятную роль.
Пьеса, которую в тот вечер я унес домой из «Корт тиэтр», оказалась совсем иной. Это была «Верная нимфа», и, кончив ее читать, я едва мог поверить, что мне совершенно неожиданно выпало счастье играть в ней. Роль Льюиса Додда была невероятно длинная и трудная, но предоставляла актеру удивительно большие возможности: в ней были комедийность, пафос, драматизм, темперамент, игра на рояле, любовные сцены. Кроме того, сюжет был великолепен, атмосфера оригинальна и убедительна.
Пьеса явно стоила того, чтобы ее ставил первоклассный вест-эндский театр.
На следующий день я явился в «Сент-Мартин» задолго до назначенного Дином часа и претерпел все муки ожидания, следя за актерами и актрисами, допущенными в святая святых раньше меня. Все утро приемная то наполнялась, то
