в наш разумный век свою непрактичную оригинальность. Виторино всю жизнь пребывает, по существу, в одной и той же ситуации — в перебранке со всеми, от богатейшего сеньора до уличного мальчишки. И вначале нас, как и его земляков, раздражает эта неуживчивость, заносчивость, детская тщеславность (чего стоит отстаивание смехотворного титула «капитан» или гордость белым цветом кожи!). Но потом мы увидим, как Виторино бросается наперерез и кангасейро и солдатам. Сегодня он может защищать того, кого вчера поносил, но всегда при этом он последователен и верен себе — он защищает слабейшего. Его обругали и выгнали из усадьбы Лулы, куда он ворвался, требуя, чтобы Лула не отбирал дом у Жозе Амаро. А через день он так же ворвется в дом Лулы, где бесчинствуют кангасейро, но теперь он будет заступаться за самого Лулу и получит в ответ удар прикладом по голове. А на следующий день он уже мчится в город, чтобы вызволять из тюрьмы бедняков, арестованных за пособничество кангасейро, — и на этот раз его изобьют до полусмерти. Его тащат в камеру, а он осыпает полицейских уже привычными проклятиями и угрозами, и все смеются над ним, когда он пишет гневную петицию президенту республики, требуя гарантировать любому бедняку гражданские права… Но мы-то уже не смеемся, а восхищаемся наивной бравадой старого деревенского донкихота. Ведь он и вправду никого не боится. Что же такое Виторино, одинокий чудак или, может быть, воплощение анархического произвола былых времен, когда в бразильских чащах гремели выстрелы, а за землю и сахар боролись не деньгами и интригами на выборах, но кинжалом и пулей? Нет, вряд ли писатель так любил бы своего героя и требовал бы от нас любви и сочувствия к нему. Пылкое великодушие, жажда справедливости, смелость в сочетании с экспансивностью, горячностью, бравадой — это черты, присущие не индивидуальному, но национальному темпераменту. Сплав мужественности и чуть смешной детскости — есть в этом что-то исконно бразильское.

Приближается конец книги. Уже умер Жозе Амаро и погас огонь в Санта-Фе. Едут по дороге, мирно беседуя, Виторино и негр Пассариньо… Душевность и доброта этого вечно пьяного, бесприютного бродяги — тоже негаснущий огонь. Он не расстается с песней, вместе с ним входит в горькую жизнь крестьян поэзия, выношенная поколениями их дедов, таких же горемык. Пассариньо помнит и старинные португальские романсы, и простенькие песенки негров-рабов, режущих сахарный тростник. В его памяти, в его потребности в песне как бы воссоединяется прошлое и настоящее бразильского народа, утверждается непрерывность его духовной жизни.

Белый и негр, об руку едущие по старой дороге, Виторино и Пассариньо, несут к финалу романа живой и светлый огонь.

Схватить и сформулировать своеобразие писательского метода всегда легче при помощи сопоставления — поэтому мы и возвращаемся то и дело к ранним романам Линса, созданным на том же жизненном материале. Тогда автор пытался уловить биение живого социального процесса — теперь экономические и социальные закономерности ушли в подпочву, застыли в судьбах людей и их характерах. Вместо быстрой смены картин, сюжетной динамики — медлительность, ровность повествующего голоса. Но зато вместо фрагментарности — скульптурная завершенность, вместо плоских, едва обозначенных фигур — объемные, крупные, запоминающиеся характеры. Пройдя через трудные годы разочарований и отступлений, Линс до Рего остановился там, где он чувствовал силу и органичность своего художественного видения. Теперь он не старается немедленно увидеть реальные пути переустройства жизни. Тяжелый опыт 30-х годов, крушение надежд на быстрый и радикальный переворот подсказали писателю новую тему, новый ход мысли. Прошлое, которое так хорошо, по воспоминаниям, семейным легендам, рассказам крестьян, знал Линс, теряет обаяние доброго и спокойного мира, уничтожаемого прогрессом. Оно становится мрачной и зловещей силой. И Амаро, и Лула, и сам Антонио Силвино — жертвы этого неизбывного, оплетшего всю бразильскую жизнь старья — рабства, отсталости, нищеты, жестокости.

По глубине критического анализа общественной структуры, по мастерству создания характеров, в которых воплощены особенности жизненного уклада, «Угасший огонь» близок к классическим произведениями мирового критического реализма. Само противопоставление внутреннего богатства человека социальному аду, в котором тот живет, — ярчайшая черта критического реализма. Как писатель Линс до Рего был неразрывно связан с исконными, традиционными формами жизни своего народа, с фольклором. Поэтому общий для критического реализма идеал выступает в его книгах в особом обличье. Национальный характер бразильского народа — все благородное, доброе, поэтическое, что объединяет бразильцев, белых и негров, — вот что становится для писателя светильником в темноте, когда гаснут одни и медлят вспыхнуть другие огни. И в этом Линс до Рего един с крупнейшими бразильскими романистами XX века. И Жоржи Амаду, и Грасилиано Рамос, и многие другие, чьи имена пока еще не известны советскому читателю, видят залог будущего своей страны в духовном потенциале народа — в его жизнелюбии, щедрости, артистизме. Этим питается реализм современной бразильской литературы, высоким образцом которого стал роман Жозе Линса до Рего «Угасший огонь».

И. Тертерян

Часть первая

МАСТЕР ЖОЗЕ АМАРО

I

— Добрый день, мастер, — поздоровался маляр Лаурентино с болезненным на вид стариком, у которого были желтые глаза и заросшее бородой лицо.

— Куда это вы собрались, сеу[2] Лаурентино?

— Да вот иду в Санта-Розу. Полковник[3] хочет, чтобы я покрасил каза-гранде[4]. Он выдает дочку замуж.

Мастер Жозе Амаро, много лет работавший шорником, сидел под навесом возле дома. Прохладный майский ветерок шевелил листья питомбейры, под тенистой кроной которой примостилась его глинобитная хижина с грязной крышей. Жена и дочь были дома. Чувствовался запах еды, кипевшей в кастрюле на очаге. На сковороде шипело сало; помещение было наполнено чадом.

— Значит, будете работать на старого Жозе Паулино? Что ж, он человек неплохой, только вот что я вам скажу: мои руки никогда не трудились на него. Он хоть и богат, но мне его богатства не надо. Я ему не слуга. Как-то раз он накричал на меня, но меня криком не возьмешь.

— Что верно, то верно, покричать он любит, и все же он человек добрый.

— Очень может быть. Но мне его добротой брюхо не набить. Я работаю на того, кто меня уважает. Я себе цену знаю. А этих хозяев энженьо[5] я вижу насквозь. Вот хоть, к примеру, сеу Алваро до Аурора — скряга, каких свет не видывал. Его сразу не раскусишь. И все же мне нравится этот