человек вновь привезённых были все одинаково унылы, но больше всех печален, почти убит был старик Львов. К беде, что он был неведомо за что арестован у себя в вотчине, прибавилось новое горе. Он был глубоко уверен, что сына его взяли вместе с ним почти без повода. Его на всякий случай прихватили. Старик был убеждён, что если не их обоих тотчас же, рассудив дело, отпустят домой, то, во всяком случае, освободят его сына.

Теперь же молодой Львов стал, в свою очередь, преступником, быть может, ещё более виноватым, чем отец, потому что бежал, убив конвойного солдата.

Арестанты просидели около недели вместе, их не вызывали и не опрашивали. Солдат, приносивший два раза в день пищу, объяснял им, что в канцелярии столько дела, столько народу допрашивается всякий день, что до них дойдёт черёд разве только недели через две.

Эта партия арестантов, ехавшая в Петербург вместе, но на разных бричках, была между собой почти незнакома. Во время пути они все останавливались на ночлег по разным избам, со своими конвойными, но раз пять или шесть, когда пришлось, за неимением помещения, остановиться в одной избе, арестанты, ехавшие вместе, только молчаливо перезнакомились, то есть видели друг друга в лицо. Разговаривать было невозможно и опасно, так как солдаты могли что-либо подслушать и, пожалуй, переврав, донести облыжно[5] и усугубить положение.

И теперь, в первый раз очутившись вместе в одной камере, несколько человек разного рода и звания, но которых соединила общая печальная судьба, могли поговорить по душе. Разумеется, первое, о чём зашла речь, был побег молодого человека. Старик-отец, Павел Константинович Львов, рассказал, как его сын бежал смело и дерзко, рискуя, конечно, быть убитым, потому что конвойным было дано право убивать беглецов.

Все заключённые единодушно порицали действие молодого Львова и говорили, что он поступил необдуманно, только ухудшил своё положение. Если он не ранен опасно и жив останется, то нет ни малейшего сомнения, что его где-либо снова разыщут, накроют и привезут. Но судьба его как убившего конвойного солдата будет гораздо хуже.

Старик Львов грустно соглашался с этим, но объяснял, что всю дорогу сын его думал о побеге, твёрдо решил бежать и он не мог отговорить его.

Прошло около двух недель, и Львов был наконец вызван. В сопровождении солдата его провели по большому двору и по длинному коридору и ввели в большую комнату. И первый человек, которого он увидел в числе пяти-шести лиц, показался ему знакомым. Присмотревшись, он никак не мог себе сказать, почему личность молодого человека ему знакома. И наконец он ахнул… Это был офицер, который командовал их конвоем.

Действительно, бедный Коптев настолько изменился, что его трудно было узнать.

Львов бессознательно двинулся к офицеру, желая что-то спросить, но молодой человек махнул рукой и отвернулся. А какой-то приказный, стоявший у окна, подошёл к Львову и сурово выговорил:

— Извольте сесть и дожидаться! Разговаривать никому ни с кем здесь не дозволяется.

Минут через двадцать из двери вышел чиновник, огляделся и кликнул:

— Подпоручик Коптев!

Молодой человек поднялся и исчез за дверями вместе с чиновником. Через полчаса тот же чиновник появился в дверях и назвал Львова. Старик поднялся. Войдя в ту же дверь, он очутился в сравнительно просторной комнате, среди которой стоял большой стол, покрытый сукном, а за ним сидело пять человек чиновников со старым, суровым на вид и важным в средине. На нём было каких-то два ордена.

Держа золотую табакерку в левой руке, а в правой — взятую щепоть табаку, этот председательствующий пристально, злым взглядом присмотрелся ко Львову, потом сладко нюхнул и потеребил как-то двумя пальцами нос. Затем, положив табакерку на стол, он будто весело, чуть не радостно выговорил:

— Дворянин Павел Львов, пожалуйте!

Иностранный акцент его был настолько силён, что выходило «творянин» и «пошалте».

Львов приблизился к столу… Начался допрос. Прежде всего заговорил председательствующий с тем же акцентом:

— Ви нам скажет, как продерзостно бежал ваш сын, учинив смертоубийство слуги, верного государыне-царице. Расскажит правда, что знайт. Ваш преступлений государственный будет после допытан с пристрастий и плети. А теперь говорит нам про… убеганий ваш сын…

Львов ответил коротко, что среди ночи, уже пред рассветом, сын его бежал, а как именно — он не знает, так как он спал. Львов объяснил дело так, потому что сын взял с него честное слово, что он будет отвечать: «Знать не знаю и ведать не ведаю», так как знание о побеге и согласие могли бы только ухудшить судьбу.

После нескольких ответов Львова председательствующий обернулся направо к окнам и выговорил то же:

— Пошалте!

И к столу подошёл Коптев, которого при входе в комнату Львов не заметил. Председатель, обращаясь к обоим, выговорил:

— Фот ви один говорит, а фот ви другой говорит!

Оказалось разногласие между офицером и Львовым в подробностях о побеге молодого человека. Львов объяснил, что он спал и проснулся только тогда, когда раздался выстрел и началась сумятица, и что он ничего не знал, а предполагал, что сын его с ним в комнате ещё спит, но затем он узнал из толков крестьян, что его сын бежал, убив солдата, за ним погнавшегося.

— Это неправда! — заявил Коптев холодно и отчасти уныло. — Я вам сказал это сам. Толки мужиков вы не могли слышать, так как сидели в комнате, где окна были заколочены.

— Совершенно верно! — согласился Львов. — Я об этом запамятовал…

— Ну, господин Львов, — строго заговорил председатель, коверкая слова, — впредь старайтесь ничего не забывать и отвечать на всякий вопрос правду! Чем больше вы будете лгать, тем будет для вас хуже! Ну а теперь вы, — обернулся он к Коптеву, — отправляйтесь. На сих днях будете рядовым… Но это не наше дело.

Когда Коптев вышел, председатель обернулся к чиновнику, сидевшему направо от него, и сказал ему что-то по-немецки. Тот развернул тетрадь, нашёл страницу и начал читать, чисто произнося слова, так как, очевидно, был русский.

Чтение длилось довольно долго. Это было обвинение в государственном преступлении дворянина Львова. Чем далее читал чиновник, тем большее изумление являлось на лице старика. Всё, что он слышал, было бессмысленной ябедой, клеветой и ложью, с кучей совершенно невероятных выдумок.

Суть обвинения заключалась в том, что он якобы писал постоянно в Петербург письма другу своему Архипову, где говорил о необходимости возведения на престол дочери императора Петра Великого — цесаревны Елизаветы, чтобы избавить