Собрание замерло. Ни один не приложил руку к дряхлому деду, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не выручил докладчика секретарь сельской рады Игнат. Как коршун, налетел секретарь на деда и, обозвав его «сукиным дедом», за шиворот поволок его из хаты-читальни.

Когда вас волокут с торжественного собрания, мудреного нет, что вы будете протестовать. Дед, упираясь ногами в пол, бормотал:

— Шестьдесят лет прожил на свете, не знал, что я кулак... а также спасибо вам за смычку!

Способ доказательства Игнат избрал оригинальный. Именно, вытащив деда во двор, урезал его по затылку чем-то настолько тяжелым, что деду показалось, будто бы померкнуло полуденное солнце и на небе выступили звезды».

Вот так закончилась смычка для деда Омелько.

И Булгаков гневно обращается к участникам этого инцидента:

«Знаете что, тов. Сергеев? Я позволю себе дать вам два совета (они также относятся и к Игнату). Во-первых, справьтесь, как здоровье деда. А во-вторых, смычка смычкой, а мужиков портить все-таки не следует. А то вместо смычки произойдут неприятности.

Для всех.

И для вас, в частности».

Все тот же рабкор 742 описал еще один чрезвычайный случай, происшедший в районе станции Фастов:

«На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о том, чтобы ни один служащий не давал корреспонденций в газеты без его просмотра.

А когда об этом узнал корреспондент, ЧМС испугался и спрятал книгу распоряжений под замок».

Вот это сообщение рабкора послужило фактической основой для фельетона «Двуликий Чемс», опубликованного в «Гудке» 2 июня 1925 года.

Чемс, чувствуя себя хозяином на станции, установил такой порядок, что все были подвластны его желаниям и прихотям. И всякое иное мнение способно только разрушить заведенный им порядок. А раз пишут в газеты, то, следовательно, чем-то недовольны, стремятся думать самостоятельно. Нет, всякие писания в газеты — «пакость» для него, желание навести «тень на нашу дорогую станцию». Вот почему он созвал своих служащих и спросил: «Кто писал?» Ясное дело, никто не сознается. Все уже знают: сознаешься, вылетишь с работы, а потом доказывай свою правоту. Чемс разочарован: «Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая корреспонденция, а когда спрашиваешь: «Кто?» — виновного нету. Что ж, их святой дух пишет?»

Чемс не скрывает своего отношения к писакам, они для него — виновные, и он бы растоптал этих писак, если бы они ему попались. А посему он издал приказ, «чтоб не смели» писать письма в газеты.

Столица, привыкшая получать с этой станции письма, погрузилась в недоумение: что ж там происходит, неужто на станции никаких происшествий? И послали корреспондента.

Больше всего такие, как Чемс, ненавидят гласность — с гласности начинается демократия, каждый может выступать и критиковать. Он готов был бы прогнать корреспондента, но знает, что фельетон, статья в газете — сильнодействующее средство против таких, как он.

Корреспондент приехал, чтобы наладить связь рабочих и служащих станции с редакцией газеты. И Чемса словно подменили. И он тоже за связь, полгода бьется, чтобы наладить эту самую связь, но народ не хочет, уж очень дикий народ, «прямо ужас». И, созвав служащих, обратился к ним с проникновенной речью писать в газеты, «наша союзная пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно так выразиться. Что же вы молчите?

Народ безмолвствовал».

Вроде бы примитивен «двуликий Чемс», действовал прямолинейно и откровенно. Вроде бы легко разоблачить таких Чемсов. Но ведь и до наших дней дожил, распространившись, как раковая опухоль, по всей системе управления хозяйством, внедрившись в самые ее высокие сферы, этот двуликий Чемс.

Читаешь центральные газеты и то и дело натыкаешься на сообщения о таких вот Чемсах: ни один работник ни одного министерства или ведомства не мог дать интервью без разрешения начальства, а потому повсюду копились негативные явления, приведшие к полному развалу нашего хозяйства. Вот одно из сообщений в «Правде». В письме в редакцию «Правды» от 11 июля 1987 года «Гроза над биосферой», подписанном академиками К. Кондратьевым и В. Зуевым и кандидатом технических наук Л. Соловьевым, приводятся данные, которые до сих пор были неизвестны, и неизвестны все из-за таких, как Чемс, не желавших, чтобы правда становилась гласной, известной широким массам Советского Союза. «Мы все помним, — говорится в письме, — как бурно развивались события в связи с решением о строительстве Байкальского ЦБК, другими негативными явлениями, вредящими биосфере. Они вызвали активную реакцию общественности, вставшей на защиту чистоты озер, рек, атмосферы в городах и промышленных зонах. Чем же ответили на это министерства и ведомства, использующие ресурсы биосферы? Они объединенными усилиями добились запрета на публикацию данных о состоянии окружающей среды!»

И запретили Чемсы, проникшие во все сферы нашей жизни и нанесшие ей непоправимый урон. И не только Чемсы, но и Сергеевы... И не только Чемсы и Сергеевы, но и многие герои фельетонов Булгакова.

А по ночам он работал над пьесой. Трудности он испытывал невероятные: хотелось как можно больше взять из романа, а нельзя, законы театра заставляли его концентрировать события, «выбрасывать» целые сюжетные линии и переосмысливать некоторые образы... В «Театральном романе» Булгаков подробно расскажет о своих творческих муках.

31 августа Булгаков получил записку режиссера Судакова с просьбой прочитать пьесу вернувшимся из отпусков артистам, режиссерам, работникам Театра. В присутствии Станиславского он прочитал пьесу, ее одобрили как материал будущей пьесы, высказали ряд полезных советов, которые Булгаков принял: пьесу необходимо «уложить» в театральное время, не затягивать ее действие до первых петухов.

В эти же дни блеснула вновь надежда на публикацию «Собачьего сердца». Вернувшийся из заграничной командировки С. Н. Ангарский энергично хлопотал о публикации понравившегося произведения. Ходил в цензуру, бывал в «инстанциях», наконец отправил рукопись повести Л. Каменеву. Но уже 11 сентября Булгаков получил письмо от Бориса Леонтьева, нового сотрудника издательства «Недра»: «Повесть Ваша «Собачье сердце» возвращена нам Л. Б. Каменевым. По просьбе Николая Семеновича он ее прочел и высказал свое мнение: «Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя».

Конечно, нельзя придавать большого значения двум-трем наиболее острым страницам; они едва ли могли что-нибудь изменить в мнении такого человека, как Каменев. И все же, нам кажется, Ваше нежелание дать ранее исправленный текст сыграло здесь печальную роль».

Ангарский искренне хотел «протащить» повесть через цензуру и высокие инстанции, но и ему, вхожему к членам политбюро, не удалось издать эту повесть.

Однажды на голубятне «возникла дама в большой черной шляпе, украшенной коктебельскими камнями, — вспоминала Л.