В Риполе нас на несколько дней бескорыстно приютила семья фермеров. У них была очень умная собака по кличке Султан. Мне всегда хотелось собаку, но родители не разрешали. То были хорошие дни, я даже нашел лохматого друга и почти забыл царившую вокруг разруху. Проявленная к нам доброта могла бы вселить в меня надежду, но я был так напуган и растерян, что надежда не пустила во мне корни.

Отдохнув неделю у семьи Жунент в Риполе, мы продолжили путь в изгнание. Франция была нашей целью. Оставалось немного, но в соседних деревнях говорили, что в горах идет отчаянная борьба за контроль над границей. Нам пришлось изменить маршрут и покинуть провинцию Жирона, чтобы попытать счастья в Лейде[5]. Мы дали огромный крюк, намереваясь пересечь долину Валь-д’Аран, перейти Пиренеи и таким образом оказаться во французских владениях. Это решение стало для меня судьбоносным.

Две недели понадобилось нам, чтобы увидеть Пиренеи прямо перед собой. А если бы не Хустино и его фургончик-развалюха, вышло бы и того больше. Он подобрал нас на дороге. Хустино был священником и ехал в Сулзону, чтобы отслужить заупокойную мессу по погибшим. Но так и не доехал. Через несколько километров нас остановили на эстакаде четверо красных солдат, им было лет по двадцать. На нас с матерью они не обратили внимания, но над беднягой Хустино поглумились от души. Не знаю, что творилось с этими людьми при виде священников. Можно подумать, он попал в шуты к дьяволу, так над ним издевались. Его раздели донага, били, унижали и оскорбляли…

К этому времени мы стали совсем другими, чем в начале пути. Мы слишком многое повидали и знали: если откроем рот, нас расстреляют вместе с Хустино. Мы с матерью молча стояли у фургона, выжидая момент, чтобы незаметно скрыться в лесу, пока солдаты, пьяные и разнузданные, продолжали измываться над беднягой. Они так увлеклись, что не заметили, как мы сбежали. Не уверен, что хоть один из них потом вспомнил, что вообще нас видел.

Если я что и понял за эти несколько недель, так это то, что самые жестокие войны ведутся в человеческой душе. У нас внутри – затопленные грязью траншеи, годные лишь на то, чтобы спрятаться от самих себя. От тех, кем мы были однажды и кем никогда больше не будем.

Мы бросили в беде хорошего человека, зная, что его убьют. Тяжело было жить с этой мыслью. Особенно мне в мои пятнадцать. Я ссорился с матерью из-за того, что она принимала такие решения за нас обоих. Но она была уже не той любезной и веселой сеньорой, что распевала арии на кухне. Сейчас ее заботило лишь наше выживание. А я был так наивен, что спорил с ней.

Через несколько дней мы взбирались по заснеженному склону в компании пятнадцати человек, искавших той же судьбы, шедших в землю обетованную – во Францию. Она была уже рядом. Я потерял счет горам, по которым поднялся и спустился. Холод был лютый и пронизывал до костей.

Мои изорванные ботинки проваливались в снег. Они не были рассчитаны на такие походы. Наш попутчик Хулиан, человек опытный, научил меня подвязывать их лоскутами ткани и набивать газетой, чтобы держать ноги в тепле.

Мать выглядела плохо. Она слабела. Ее сухой кашель, тревоживший меня все больше, сопровождал нашу экспедицию с раннего утра до позднего вечера. Оба мы блекли, теряли в весе, теряли силы. Но мать, кроме того, теряла еще и надежду.

Мы шагали медленно и трудно, ноги повиновались нам скорее по инерции. Никто не решался глянуть вверх, опасаясь упасть. Склон был крут. Из-за ветра, сильного и постоянного в этих краях, мы брели, закрыв лица, по колено проваливаясь в девственный снег. Мануэль, ровесник отца, оставивший семью в надежном месте и вынужденный бежать сам, отдал мне свое пальто и помог надеть: у меня руки закоченели так, что сам я не мог даже снять свой школьный ранец. Я был бы счастлив сказать Мануэлю: “Что вы, не нужно”, но я умирал от холода.

Когда я надел ранец поверх своего нового пальто, мы услышали вдалеке шум, прорезавший тишину, и подняли головы. Какое-то жужжание перекрыло свист ветра. Фью-ю-ю. Потом звук раздался снова, и Мануэль рухнул к моим ногам, окрашивая снег красным. Я застыл на месте. Прежде чем мы успели что-либо сообразить, раздался новый выстрел, затем еще один. Группа рассыпалась, люди с криками заметались из стороны в сторону, а невидимый враг показался наконец из-за деревьев. Мать схватила меня за плечо. В ее глазах снова загорелся огонь, чего я давно уже не видел.

– Беги! – Она пихнула меня, как тряпичную куклу, и мы побежали прочь от выстрелов, наперерез ветру. – Беги, Гомер! Не оглядывайся! Беги! – кричала она, раскинув руки, закрывая меня своим телом.

И я бежал, бежал. Не останавливаясь и не оглядываясь назад, несмотря на неумолкавшие выстрелы. Но вдруг что-то меня встревожило. Я перестал слышать за спиной шаги матери, ее прерывистое дыхание. Я обернулся, напуганный уже не стрельбой, а тем, что впервые в жизни остался один.

Взглядом я проследил свои следы, пока не увидел мать, неподвижно лежащую ничком на снегу. Я подбежал к ней. Она не шевелилась, не кашляла, не дышала. Пуля угодила ей прямо в спину. И все же я попытался привести ее в чувство, хотя это было бессмысленно. Мать ушла навсегда, и я хотел только сидеть подле нее, пока меня не найдут. А что мне оставалось? Я не мог бросить ее там. Выстрелы не утихали, и одной из мишеней, очевидно, был я, потому что пули взрывали снег совсем рядом. Если я еще жив, то потому, что в тот день был безоружен; в моей голове пульсировала лишь жажда мести. Я хотел убить их всех.

Группа беженцев, с которой я шел, была рассеяна, остались только розовые пятна на снегу. Я знал, что нужно бежать, спасаться. Она хотела этого. Еще одна пуля попала в мать, ее кровь забрызгала мне лицо. Тело матери оставалось при этом ужасающе неподвижным. Это вывело меня из оцепенения: я понял, что мать уже не поможет, я остался один. Один… Один… Что было делать? Я никогда раньше не принимал никаких решений. Не выбирал даже, что мне надеть. И вдруг моя судьба стала зависеть только от меня. От меня и от своры собак, только что спущенных,