Шрифт:
Закладка:
Храмовые двери со скрипом приходят в движение, толпа замолкает. Наверху лестницы появляется старейшина Дуркас, на его лице как всегда измученная, неодобрительная гримаса. Как и у большинства жрецов Ойомо, его долг – искоренять нечистоту и скверну. Потому его тело столь худое, а взгляд столь пристален. Религиозный пыл почти не оставляет места для пищи или чего-либо еще. Посреди гладко выбритой головы сияет золотая татуировка куру, символ солнца.
Старейшина простирает руки над толпой.
– Безграничный Отец благословляет вас, – произносит он нараспев.
– Безграничный Отец благословляет всех нас! – эхом разносится по всей площади.
Старейшина Дуркас поднимает к небу церемониальный клинок. Он вырезан из слоновой кости, он острее самого искусно заточенного клинка.
– И на четвертый день, – цитирует старейшина глубоким, раскатистым голосом, который он любит использовать в таких случаях, – он создал женщину опорой, чтоб мужчина вознесся к священным возможностям, божественной славе. Женщина есть величайший дар Отца роду мужскому. Отрада в самый тяжкий час. Утешение в…
Слова старейшины превращаются в низкий гул, мою кожу снова покалывает, под ней приливает кровь. И одновременно обостряются все чувства: ощущаю, как неподвижен воздух, как потрескивают тающие сосульки, и где-то вдалеке… хрустит под тяжелой поступью опавшая листва.
Что-то приближается… Мысль порхает, словно вспугнутый мотылек.
Я гоню ее прочь. Ну почему именно сейчас?!
Отец, должно быть, заметил мое рассеянное выражение лица, он печально вздыхает, щурясь против солнца.
– Вечно твои мысли где-то блуждают, Дека, – шепчет он совсем тихо, чтобы никто больше не заметил. – Ты так похожа на мать.
Уголки его губ опускаются, и я бросаю на него хмурый взгляд.
– Морщины будут.
И он улыбается, внезапно становясь тем добродушным мужчиной, каким был, прежде чем красная оспа и смерть матери разом превратили его в тень самого себя.
– Это река осуждает ручей, что он течет слишком быстро, да? – шутит он, и настает пора двигаться.
Я киваю, возвращая все внимание ступеням храма. Старейшина Дуркас закончил проповедь. Сейчас начнется Ритуал Чистоты.
Первой в храм входит Агда, ее лицо бледно от волнения. Будет ли Ойомо благосклонен или же рассудит, что она поддалась нечистому? Толпа в напряжении подается вперед. Болтовня, шепотки – все стихает, пока не остаются лишь недовольное тявканье собак и фырканье лошадей в ближайших стойлах.
Мгновение спустя из храма доносится испуганный вскрик. И вскоре появляется Агда, она прижимает голубую шаль к груди, где старейшина Дуркас взрезал ей кожу церемониальным клинком. У верха лестницы Агда вскидывает шаль над головой, показывая всем алую кровь, которой пропитана ткань. По толпе прокатываются радостные, полные облегчения возгласы. Агда чиста.
Родители бросаются ее обнимать, отец с гордостью надевает ей на лицо первую маску – на пол-лица, изящную и золотую, в виде растущей луны, знак ее новообретенной женственности. Агда окидывает толпу победоносным взглядом, кривит губы в ухмылке, заметив меня.
Едва она сходит со ступеней, по ним поднимается следующая, и Ритуал Чистоты начинается заново.
Я устремляю взгляд на двери храма. Один их вид – огромных, красных, величественных внушает мне ужас, заставляет нутро сжаться, а ладони взмокнуть. Кожу покалывает все сильней – теперь непрерывно, отчего приподнимаются тоненькие волоски, растет осознание.
Что-то приближается. Опять просачивается в мой разум мысль.
Все это ничего не значит, напоминаю я себе твердо. Я чувствовала подобное множество раз и еще никогда не видела ничего странного…
Ужас охватывает меня так внезапно и сильно, что подгибаются колени. Хватаю отца за руку, чтобы удержаться на ногах. Он хмурится.
– Дека, ты в порядке?
Я не отвечаю. Страх сковал мне губы, и все, что я могу, – это в ужасе смотреть, как вокруг ног отца змеится зловещий завиток тумана. Он все больше заполняет площадь, принося прохладу. Солнце над головой бежит прочь, его изгоняют облака, что теперь клубятся по всему небу.
Отец неодобрительно смотрит вверх.
– Солнца нет.
Но я больше не смотрю на небо. Мои глаза устремлены на окраину деревни, где лишенные листвы деревья потрескивают под тяжестью снега и льда. Оттуда и сочится туман, густой, с резким, холодным запахом и кое-чем еще – далеким, пронзительным звуком, от которого трепещут все мои нервы.
Звук превращается в бьющий по ушам визг, все до единого в толпе застывают каменными статуями на снегу. По площади шепотом разносится единственное слово:
– Смертовизги…
И вместе с ним, как по щелчку пальцев, затишье лопается.
– Смертовизги! – Командир джату обнажает меч. – К оружию!
Толпа бросается врассыпную, мужчины бегут к конюшням за оружием, женщины спешат увести дочерей и сыновей по домам. Джату с трудом пробираются сквозь них к лесу, откуда выходят серые исполины, возвещая о своем приближении нечеловеческими воплями.
Самый крупный смертовизг первым переступает покрытую листвой границу, отмечающую опушку. Неуклюжий чудовищный зверь, до изможденности тощий, со свисающими едва ли не до колен когтистыми руками, с торчащими по всему костлявому позвоночнику шипами. Он почти кажется человеком, черные глаза мигают, узкие ноздри трепещут, когда он осматривает деревню. Он поворачивается к площади, где все еще стою я, неспособная шелохнуться от ужаса, и едва дышу короткими глотками.
Тварь разевает пасть, втягивает воздух…
Вопль пронзает мне череп, раскаленная добела агония вгрызается в тело. Скрежещу зубами, мышцы заклинивает. Рядом падает на землю отец, из его ушей и носа льется кровь. Вокруг корчатся другие жители деревни, их лица искажены гримасами ужаса и мучений.
Кроме меня, на площади остаются стоять только джату, их шлемы специально сделаны так, чтобы не пропускать вопли смертовизгов. И все же в прорезях боевых масок сверкают белки их глаз, дрожат на мечах руки. Джату здесь в основном новобранцы, едва вступившие в ряды, как и говорила Эльфрида. Они еще не сражались на южных границах, которые смертовизги осаждают постоянно – они, наверное, еще даже ни разу не видели этих тварей. Будет чудом, если хотя бы кто-то из них выживет.
Если хотя бы кто-то из нас выживет.
Эта мысль выводит меня из оцепенения, я рывком поворачиваюсь к отцу.
– Нужно бежать! – кричу я, дергая его так сильно, что он чуть не отрывается от земли. Страх привел мои мышцы в действие, сделал их неестественно сильными. – Нужно бежать!
Оглядываюсь на свинцового смертовизга, его волосы хлещут, извиваются вокруг него.
Тварь как будто чувствует, поворачивается, встречается со мной взглядом на расстоянии. И в нем есть что-то… разумное. В моих легких не остается воздуха. Каждый мускул в теле вдруг ослабевает, застывает под этим хищным черным взглядом. И когда я наконец нахожу силы хотя бы съежиться, чудовище уже крадется вперед, и вместе с ним другие. Многие, многие другие. Они появляются из тумана, кожистые серые фигуры, источающие угрозу. Некоторые спрыгивают с деревьев и бегут на четвереньках, взрезая когтями снег.
– Защитить деревню! – ревет командир джату, поднимая меч. – Во имя Безграничного Отца!
– Во имя Безграничного Отца! – отзываются джату и бегут на тварей.
Из моей груди рвется испуганный вздох, когда отец, пошатываясь, поднимается и вторит призыву вместе с остальными деревенскими мужчинами, которые сейчас все поспешно обматывают уши платками или поясами.
– Беги в храм, Дека! – кричит он мне.
Командир джату в этот момент надвигается на предводителя смертовизгов, но чудовище не отступает. Оно замирает, склонив голову набок. На мгновение кажется, будто в его глазах мелькает веселье. Смертоносное веселье. А затем тварь вдруг приходит в движение и жестоко бьет джату наотмашь так, что тот летит через всю площадь. От удара тело ломается, во все стороны брызжет кровь.
Это знак напасть остальным смертовизгам.
Они врываются в деревню, крушат щиты воинов-джату, потрошат несчастных острыми когтями. Разносится эхо, всюду кровь, все сильнее пахнет мочой. Джату пытаются дать отпор, но их слишком мало, и они слишком неопытны
