– Терпение! Подождите же! – воскликнул Карвицкий. – Ни сегодня, ни завтра король не выедет. Прежде чем это наступит, очень торжественно клянусь: мы его склоним к свиданию и примирению с принцессой.

– И приведению в порядок её нужд, – добавила живо женщина. – Для нас уже и чумы не нужно, подохнем скоро с голоду.

Обозный как будто улыбнулся.

– Что же? Думаете, что я по-женски из мухи делаю верблюда? – ответила прибывшая. – Спросите других, как у нас. Хуже бы не могло быть, когда бы королевна дочкой простого землевладельца была, а это всё-таки королевский ребёнок, сестра короля и королев. Боже мой!

Грустный, обеспокоенный, молчал Карвицкий.

– А! Моя Дося, – проговорил он, – я это всё знаю. От души бы рад помочь, не я один, Жалинский также, Фогельведер, но к королю подступить трудно и говорить с ним один на один. Разговаривать при этих трутнях, значило бы портить дело.

Женщина ломала руки.

– А! Мы уже долго ожидаем этой милости! – вздохнула она.

Обозный нетерпеливо тёр лицо.

– Если бы вы знали, как мне трудно было к вам идти, с каким страхом я сюда прибежала, – говорила она дальше, – а ну, я должна была, ибо никто другой не мог, не хотел. Принцесса также, может быть, не рада кому попало довериться со своей нуждой. Покрывает её, как может, чтобы люди над ней не подшучивали.

У меня отваги хватает, хотя бы от отчаяния, когда смотрю на принцессу, мою госпожу, благодетельницу, я бы пошла уж хоть и без Жеготы!

– Ну, ну! – отпарировал Карвицкий. – Одна так не вырывайся! В городе, вокруг замка и в замке разных людей, бродяг, достаточно, под ночь беды легко напроситься.

Он поглядел на небо.

– Возвращайся же, возвращайся, – сказал он.

– С чем? – спросила женщина.

– С тем, что завтра или я, или Жалинский скажем королю, напомним о принцессе и склоним его к согласию.

– К согласию! – повторила тихо ожидающая. – К согласию! Боже милосердный! Мог ли кто предвидеть, что между братом и сестрой может быть раздор, и от чего?

– Ну, доброй ночи и счастливой дороги! – замкнул ей уста обозный.

– До завтра! – закончила упрямая девушка, не двигаясь с места. – Потому что я приду завтра и до тех пор ходить буду, пока что-нибудь не выколочу.

– До завтра! – повторил обозный, который приблизился к дверке в воротах, отворил её и, выпустив женщину, быстро за ней закрыл.

Он посмотрел наверх на замковые окна. В эту стороны выходили королевские комнаты.

В двух окнах через наполовину прозрачные шторы слабо пробивался красноватый свет. Иногда какие-то тени по ним проскальзывали.

В этих комнатах покоился на ложе тоскующий и больной последний потомок мужского рода Ягеллонов – Сигизмунд Август. У изголовья его не любовь и привязанность, не верные сердцу и преданные люди смотрели, но жадные руки, остывшие груди, ненасытная жажда.

* * *

Быстрым шагом от замковых ворот удалилась посланница на другой тихий двор, который окружали более старые и менее правильные здания. Тянулись тут стены главного строения, соединённые с ним, а между ними переходы лестницы, галерейки, своды свидетельствовали, что создали это гнездо века, а каждое поколение устилало его согласно нужде.

Смело шла посланница тёмными закоулками, а старый Жегота, держа в руке приготовленный меч, сопровождал её даже до отдельного дворика, который опоясывал одно здание. И тут были в стене ворота. Вооружённый страж постучал в них, впустил девушку и, не говоря ни слова, один пошёл дальше.

Навстречу возвращающейся Доси вышла немолодая женщина с фонарём в руке, немного сутулая, бедно одетая, с каким-то заплаканным и грустным лицом.

– Принцесса? – спросила Дося.

– Ложится спать, – прошептала старуха. – Снова этот глаз нарывал и голова её страшно болела. Жалинская положила матрасик с ромашкой, мы обвязали шафрановым платочком. Бог знает! Может полегчает ей. Ну, а король?

Дося покачиванием головы ответила двусмысленно, словно о нём не много что было говорить.

Задержались так обе во дворике, одна стена которого выходила в сторону Вислы и сада, а за ней видны были ветви зелёных деревьев и кустов.

В домике, перед которым они стояли, не было нигде света, он стоял чёрным со своими стенами, кое-где с ободранной штукатуркой.

– В комнатах у нас, если не холодно, то слишком душно, – сказала прибывшая Дося, – а тут весенний воздух такой милый, не хотелось бы в каморку, потому что и сон век не сомкнёт.

Пожилая женщина, которая заслоняла рукой фонарик, смотрела с интересом на свою спутницу; тихо шепнула:

– Кто его там знает, где теперь безопасней? Весенний воздух всегда малярию даёт, ну и чума идёт, человек боится даже дышать. Любой ветер принести может беду.

– А! Стыдись, Мацейева, – живо прервала её Дося. – Воздух! Воздух! Если бы это время чумы карой Господа Бога не было, без воли которого человеческий волос не упадёт с головы!.. Я чумы не боюсь! А прикажет Бог жизнь отдать – воля Его!

Старуха покрасневшими глазами с интересом, с уважением смотрела на девушку.

– А! Значит вы ничего не боитесь, никого не страшитесь, – прошептала она. – Но почти вся молодёжь такая смелая, пока их жизнь тревоги не научит. Не играй и ты, дабы не доигралась.

В эти минуты блеск фонаря упал на личико смелой девушки и всё чародейски осветил.

Свет ли сделал её такой красивой? Она стояла, слушая и смотря на старуху с таким выражением мужества и верой в Бога и в себя, а такой она с этим была героически красивой, что казалась какой-то неземной, выдуманным художником существом, явлением, которое, блеснув на мгновение, должно было исчезнуть, раствориться в сумерках.

– А! Какая ты красивая!

Дося услышала эти тихие слова, грустно опустила головку, её брови стянулись и она сказала с тоской:

– Господь Бог наказал меня этой красотой, на что она сдалась?

Старуха, вспомнив, что у неё фонарь, который она держала в руке, дунула на него и погасила.

– А Жалинская? – спросила девушка.

– Сидит при королевне, следя, не проснётся ли и не потребует ли чего.

Где же остальной двор?

– Разошлись, кто куда хотел или был должен, – говорила старуха. – Некоторые уже и храпеть должны.

– Иди же и ты спать, моя Мацейева, – докончила Дося. – Мне хочется ещё посидеть тут на лавке немного у двери и подышать свежим воздухом, в коморах мне как-то душно. Сон не берёт.

Послушная Мацейева, молча, с фонарём проскользнула потихоньку в дверь, а Дося, спустив с головы на плечи шаль, подошла к стене, нашла лавку и села на ней, заломив руки на коленях.

Тихая майская ночь, которая никогда даже в полночь слишком черной не бывает,