— Ну, и что советуют в таком случае твои Менделеевы-Клапейроны? — спросил я без энтузиазма.

— Что? Надо временно выпасть в осадок, дабы приобрести новую концентрацию. Залечь на дно, так сказать.

— Можешь считать, что я уже на дне, — вздохнул я. — На очень глубоком дне.

— К чему такой мрачный тон? Иногда надо упасть на дно для того, чтобы было от чего оттолкнуться.

— Это философия тех, кто все время держится на плаву.

— Это философия моего деда. Послушай… — пресное после ночи Толино лицо озарилось внезапной радостью.

— Дед! Вот где ты можешь перекантоваться. Вы оба молчуны, лишним словом друг друга не потесните. Да и дед больше в лесах пропадает, нежели дома. У него спокойно, никто туда не сунется. Читай себе, пиши, воробьям кукиш показывай.

— Что за дед? — поинтересовался я для приличия.

— Дед Андрей. Правда. он мне не совсем дед — бабушкин брат. Да ты его знаешь. Мы с ним фруктовые деревья прививали на даче твоего редактора. Ты еще тогда говорил: "Дед-Всевед, как будто из сказки вышел. Жаль, что про таких сейчас не напишешь — патриархальщина…"

Я вспомнил этого деда — молчаливого, с мудрым внимательным взглядом и кудлатой бородой, в грубом вязанном свитере. Чем-то он был похож не Хемингуэя, только не на книжного. С какой-то учтиво сдержанной, недоговоренной сущностью.

— Ну ладно, — ответил я, — приду я к твоему деду, скажу: "Вам привет от Толи!" А дальше что?

— А ничего. Пес пса чует. Это, кстати, его поговорка. Он из тех, кому ничего объяснять не надо. Потому что и сам гонимый-перегонимый.

— За что?

— А ни за что. Разве тебя в один день выбросили с редакции и общежития за что-то? И разве не ты читал мне когда-то из перепечатанного листка: "Если нога шагает не в ногу с большинством, то эту ногу надо сломать. Если рука не поднимается с большинством рук, эту руку надо отрубить. Если гвоздь вылезает шапочкой из доски, его надо забить". Я тогда еще подумал, что это из Библии. А оказалось — Дзержинский… Не тели ежа, старик. Я дело говорю.

Я удерживал сомнения скорее по причине страшной душевной усталости.

— Все, постановили единогласно! — Толя стукнул меня по плечу. — Подожди меня здесь, я брошу через окно для деда пакет — батарейки, лезвия, карандаши, спички…

— Смотри, чтобы спички не зацепились за флаг, — юморил я из последних сил. — Тогда оба пойдем к деду.

Толя весело заржал и забежал в общежитие.

Попова гора

Вообще-то в тот день мир смеялся солнцем, красками, звуками. Только не для меня. И я, наверное, выглядел странно, когда подошел к живой изгороди вокруг не особо видного подворья на горе, которую здесь называли Поповой, — прибитый, помятый, нечесаный. С нелепой картонной коробкой под мышкой.

— Я Толин приятель. Мне бы несколько дней перекантоваться. Если можно… Я заплачу.

— Ты уже сегодня плакал. Может, достаточно?

Это было сказано мирным голосом, без эмоций. Тоном перевозчика, который привычно отзывается на просьбу перевезти на другую сторону. Старик прошел в дом, а я, как приблудившийся теленок, последовал за ним.

— Дизель за Чопом перегрелся, — бормотал я за его спиной. — Пришлось остановить попутку. А за Мукачевом уперся в канал и долго искал мостик… А здесь дачи… блуждал по ним, пока вышел на проселочную дорогу…

— Главное, что пришел, — сказал старик и протянул мне кружку воды. — Ты дома.

Эти слова оглушили меня спокойствием. Густым удивительным спокойствием. Похожим чем-то на вечерние лягушачьи перепевы, памятные с детства, на стрекотанье сверчка за бабушкиной печкой. Я пил из глиняной посуды не столько, казалось, воду, сколько этот покой. Уже забытый покой, расплесканный где-то, отправленный за решетку муштрованных нервов. Теперь я его жадно заглатывал. Ослабевшие пальцы не удержали недопитую кружку, и она выскользнула. Но не упала — дедова рука подхватила ее. Старик как будто смутился от своей неожиданной ловкости. Прикрыл веки и пошевелил устами. Я скорее прочитал по ним, нежели услышал:

— Опочивай с дороги.

И я опочивал. Это был не сон, не забытье, не отдых, а именно опочивание. Тогда я еще не знал закона слов и букв: что малая буквица, ее присутствие или отсутствие насквозь глубинно меняет удельную сущность слова. Отдыхают от чего-то. отходя от него, отпуская его. Я же опочивал в душевном забытьи, как младенец, в гнездышке покоя. Он сочился здесь отовсюду: с дощатого свода, затемненного временем, из глинобитного пола, присыпанного "лугом", из плодов айвы на сундуке, испещренном шашелем, и из самого потустороннего скрипа шашеля, еще и с тугого домотканого покрывала, несущего запах ветра. Я хотел насытиться этим покоем и за вчерашние дни, и на грядущие. Совсем как ребенок.

Но вставать все-таки надо. Когда я поднялся и вышел во двор, ноги запутались. Еще больше путались мысли. Но хуже всего было с сердцем — словно его придавило жерновами, что трутся без мелива, и перегрелись. И тянут книзу. Я и упал бы, кабы не его руки. Старик словно вырос из ниоткуда в нужный момент. Уложил меня на лавку, обнажил грудину и приложился ухом. Слушал, переворачивал меня, простукивал пальцем спину, царапал ногтем кожу, заставлял кашлять. Тогда накинул на меня шерстяную джергу, а сам юркнул в сени. Вернулся со ступкой, начал постукивать пестиком. Разошелся тминный запах. Потом растирал мне грудь чем-то шероховатым и маслянистым. Внимательные его пальцы мягко проникали до самих костей.

— Проблемы с легкими? — вяло поинтересовался я.

— Почему спрашиваешь?

— Знаю немного анатомию. Там находятся легкие.

— А я знаю, что душа, — тихо сказал он.

— Вы лечите души?

— Я ничего не лечу. Лечит Господь.

— Тогда зачем эта мазь?

Бог дает нашим рукам помощь. Это тминное масло. Оно размягчит отек и притушит жар в грудине, — старик отошел, но через три шага обернулся. — Сердце слышишь?

— Да. Его что-то зажало.

— Умники, — буркнул он. — Все беды переводите на что-то и кого-то. И этим рвете свое сердце… Слышишь, парень, отпусти-ка сердце на волю. Куда лежит — пусть туда и бежит…

— Некуда ему возвращаться.

— Я и не говорю, чтоб возвращалось. На обратной дороге ломают ноги, а на мысленной — головы. Говорю: дай ему волю самому выбирать простор и путь. А ты его не путай напрасным думаньем. Оно само выберется и тебя выведет…

— Куда? — равнодушно спросил я.

— Не твоя дума. Твое дело теперь — сторона. Спать будешь трое суток. Здесь, под целительным старым орехом. Листья дадут твоим