Переодевшись в кабинке, она вышла к ребятам, прошлась влево, прошлась вправо, крутнулась для ветру, как крутятся все девочки в сарафанах, чтобы дать разлететься полам платья, разойтись колоколом и во всей красе показаться.

И уж так засветилась бедняжка, уж так блеснули глазки ее счастливые, да умилилась ее ласковая улыбка, что все мужчины в зале невольно залюбовались этой обаятельной и счастливой молодой женщиной. Повезло же кому-то с такой красавицей женой!

Платье, конечно, купить не удалось, куда уж там. Зато столько радости Тасечка увидела в глазах своих сыновей, столько гордости, что и самой стало легче на душе. Ну что плакать о невозможном, если в ее жизни есть эти два мужика, которые ни в обиду не дадут, ни в беде не бросят? Все ерунда, над чем вздыхаем, сами не видя главного, которое подает Бог щедро.

После магазина ребят она отпустила домой и счастливая таким необоснованным счастьем упархнула на работу, к старичкам, которые уж заждались свою Тасечку.

А вечером Татьяну ждал сюрприз: на ее кровати лежало тщательно выглаженное и разложенное как на витрине то самое платье из гладкой и нежной ткани.

— Илюша! — от неожиданности Тасечка чуть не присела прямо на пол. — Это как? Это твои накопления на мопед?

— Мам, ну не сравнивай, — ответил Илья и обнял маму. Тут же и “батюшка” Ванюшка подскочил, ластится, глазки блестят — выдержал, сохранил тайну. — Еще накоплю. Я что, работать не умею? Что ты? Зато ты будешь самая красивая и самая счастливая!

И весь вечер Татьяна боролась с упрямством сыновей:

— Верните платье в магазин! — сердилась она, насколько могла строго. Но те только улыбались и молчали, как пленные партизаны, да все отнекивались.

— Мам, не сердись, ты все равно сердиться не умеешь! — наконец, закончил спор Илья. — Ты же сама сказала, что пусть идет в собор тот, кого Господь по-настоящему любит. Вот Он тебе и послал это платье, раз без него никак. А ты думала, что Он тебе посылку с неба пришлет?

Ванюшка рассмеялся:

— Посылку не пришлет! Самым любимым Он не посылки дает, а добрых людей, — повторил он чью-то присказку и применил к своему: — Или добрых детей.

Соборное богослуженье пронеслось как огонь, как пламя опаляющее и очищающее, которое мелкое все пожигает и оставляет в душе только то светлое и важное, которое там пряталось.

И отчего богослужение с хорошим пением так благодатно? Видимо, по расположению сердца. Потому у церкви и обряд особенный, сложенный многими веками, и пение оное, и убранство, и архитектура, и иконы, и облачения. Чтобы вызвать у христианина это особое расположенье сердца. Без него-то, без сердца, Бога и не увидишь никогда, а если и помолишься, то только по очередной надобности. Да и то сказать, с какою верою?

После соборной Литургии Татьяна и вовсе смирилась и успокоилась. А что трястись за будущее? Конечно, смотреть вперед надо, но бояться… Страхами делу точно не помочь, а молитва от страхов этих страдает, не может Бог подать боязливому или жадному, так, чтоб не навредить его душе.

Да и вера в чем, если молишься и не знаешь из-за переживаний своих, поможет ли Бог? Если веришь — то знаешь.

А вечером к даче подкатили неожиданные гости.

Вышла Татьяна за двор — стоит микроавтобус, из него выходит Галина Степановна:

— Тася, у тебя мешки есть на обмен? А то вечно мешков не напастись! — пустилась она ворчать вместо приветствия. Вслед за нею из машины вылезли и трое мужиков — сыновья ее, да тащат мешки с картошкой, с луком да морковкой, с капустой, яблоками и дынями, банки с закрутками несут, да всякие прочие дары деревенского хозяйства. — Постоянный клиент отказался, дорого ему, видишь ли! Ишь ты, каков! Ну, мы с сынами моими посоветовались, и решила я тебе все это сбросить, не везти же обратно в деревню? Мне туда другой товар грузить.

Татьяна только ртом воздух ловит и глаза вытаращила от удивления.

— Галина Степановна! — Татьяне и представить-то страшно, столько всего. — Мне вовек не расплатиться!

— Да ничего! — отмахнулась бабка Степановна с деланным равнодушием. — Картину мне нарисуешь, повешу в зале. Чтоб там Дон был и казаки на конях. Можешь такое?

— Могу, конечно! — ответила Тасечка с удивлением. — Только ж я не доучилась…

— Хм… А я и не начинала. Так что теперь?

Мужики овощи занесли, оглядели двор, коротко обсудили и к забору — плечами подперли, навалились, потужились, и на место поставили, подперли старыми досками, как так и было.

Тасечка не знала, как и отблагодарить, бегом на кухню, которая по теплому сезону пока что на верандочке ютилась, хоть чаем гостей напоить. А бабка Степановна младшего, который уж четвертый десяток разменял, бранила как детенка:

— Эх, учи вас, учи, да все без толку! — поправила сбившийся его воротник, и заворчала вполголоса: — Что ты все робеешь-то ее? Вроде, броневой ты у меня мужик, а Тасю как увидишь, так столбом стоишь!

— Ну, что я? — ответил он матери с безнадежностью в голосе. — Она вон какая, художница, а я, так… Глупый мужик. Деревенщина…

Татьяна только улыбнулась на своей веранде, памятуя себя, глупую тетку.

— Если вы не против, я бы мог помочь… — промямлил нерешительно “глупый мужик”, когда Тасечка бросилась под айву накрывать на стол. Но в нерешительности запнулся и, глядя под ноги, указал на забор. — Столбики подгнили, вот забор и валится без опоры. Я могу приехать позже, заменить, если вы не против.

Тасечка только руками развела — кто ж против, мол, замените. Без опоры-то всегда тяжело стоять. И сама в землю глядит, неловкая и смущенная его неловкостью и смущением.

Так и закончилась бы история с молитвой, если бы истории заканчивались без разумения. А и разумение Бог посылает.

К вечеру тихого и теплого октябрьского дня, какие ни севернее, ни южнее Ростова не случаются, устроила Тасечка с детишками настоящий пир с жаренной картошкой и помидорами, да все во дворе, под той самой айвой, которая в октябре так ароматно пахнет, что любую терпкость ей простишь.

— Мне кажется, что мы уже домолились, — заметил “батюшка” Ванюшка, в обе щеки уплетая яблоко. — Теперь у нас все есть к зиме. Значит, правильно сказали в монастыре, молиться надо с терпением.

— Выходит так, — ответила Тасечка, мирная и счастливая, но не дарами, а ответом, который, наконец, пришел от Господа. Ведь безответность молитвы горька не бедностью на подарки, а сиротством и чувством оставленности.

— И до кудова терпеть? — задумался