Шрифт:
Закладка:
– Ну, же, успокойся, дитя. Тихо. Это только дурной сон.
Эмма открыла глаза. На кровати рядом с ней сидела матушка Калиса и гладила её по голове. Сидела она без рясы, без апостольника, в белой исподней рубашке, с подсвечником в руке. Пламя свечи всполохами освещало серые стены узкой кельи.
– Что же ты так кричишь? Всю обитель сейчас разбудишь, а то, гляди, и деревню.
Эмма даже не улыбнулась бабушкиной шутке.
– Свинья Машка. Она злая. Вот! Она сестре Феоктисте руку искалечила, а за мной во сне гонялась.
– Всё прошло. Помолись и спи, – сказала матушка, собираясь вставать.
– Не уходи. Мне страшно, – нехотя призналась девочка. – Расскажи мне что-нибудь.
– Хорошо, слушай внимательно. Повторять не буду. Расскажу я тебе о предках. Моих, а значит и твоих. Вот ты кого знаешь из родни?
– Маменьку, папеньку, тебя, – загибала она пальцы на руке. – Сестру Евдокию, старца Козьму.
Бабушка засмеялась и поставила подсвечник на столик у кровати. Разговор обещал быть долгим.
– Сестра Евдокия и старец Козьма – не родня тебе, а знакомцы. Не путай. Я знаю первого Ростоцкого в России – Ганса Оружейника, но тогда он носил фамилию Хельмшмидт. Потом уже прапрадедушку Ганса сам Демидов окрестил Ростоцким.
– А почему?
– Это значило, что прибыл из города Росток, из Германии во времена Петра Великого и слыл первым оружейником в Московии, в немецкой слободе. Сам царь его приметил и приказал придворному художнику писать портрет. Видела в моей келье картину?
– Это он?!
– Да. А дочь его Агния, от огня рождённая – в неё молния попала при рождении, обладала сверхспособностями.
– Как это? – спросила Эмма, приоткрывая одеяло и наклоняясь к рассказчице.
– Она умела предсказывать беду и лечила людей. Вся округа к ней за помощью ходила.
– Я тоже так умею! – воскликнула девочка. – Помнишь, я Альфе рану залечила? А до этого я знала, что сейчас что-то произойдёт, и лучше держаться подальше от крыши. А Альфа не знала, вот и пострадала.
Бабушка поправила одеяло на внучке и поднесла палец к губам. Тс-с-с!
– Тише, тише. Про это говорить не стоит. Про это лучше молчать, – чуть слышно, почти шёпотом сказала матушка Калиса.
– Почему это? – спросила Эмма, нахмурившись. Ей-то хотелось кричать о своей силе.
– Во-первых, дар как приходит, так и уходит. Во-вторых, люди по-разному относятся к нам. Кто-то поблагодарит, кто-то ведьмой назовёт. Понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула юная волшебница. Так она сама себя назвала.
– В-третьих, эти способности, они… Как бы тебе объяснить попроще? Они силу забирают, а иногда и здоровье. Нужно ими пользоваться с умом и по большой нужде.
– А какая нужда большая?
– Об этом тебе сердце подскажет – надобно помочь или не стоит тратить силу.
– Смогу ли я понять? – засомневалась Эмма.
– Сможешь. Я ведь тоже родилась такой, как прабабушка Агния: и беду чувствую, и лечить могу. Но у старца Козьмы это получается лучше, я и отступила. У меня монастырь на попечении, свои заботы.
Матушка Калиса уставилась на пламя свечи, замолчала, вспоминая.
– Однажды только батюшку от смерти неминуемой спасла.
– Расскажи, – потребовала внучка.
– С утра была сама не своя. Чувствую, убьют его. Просила, умоляла не ходить на завод. Батюшка ведь пошел по стопам деда, оружейником на Демидовских заводах работал, управляющим.
– Он послушался?
– Какой там! Упёртый, пунктуальный, как любой немец. Как это он службу пропустит! Нот Гут! Шёл, как всегда – о своём думая, не замечая, что я по пятам его следовала. И тут беглый каторжник на него с топором кинулся. Я закричала, фатер оглянулся, увернулся, а каторжника в это время на землю повалили.
Эмма бросилась к бабушке, прижалась, рыдая.
– Вот я – дура старая. Нет, чтобы успокоить ребёнка, стращаю страшными рассказами. Про убийства да про каторжников. Спи, не бойся. Я с тобой посижу здесь.
* * *
Как же ей нравится её новый статус – мужняя жена. Пышная свадьба, венчание в лучшей церкви Петербурга и самый красивый, несмотря на уши вразлёт, жених на свете – Николай Радов. Ни какой-нибудь столичный бездельник и кутила, а придворный служитель – подтянутый и деловой. Девушка улыбнулась весеннему солнышку, проникающему сквозь толщу оконного стекла трапезной и погладила округлившийся живот. Не живот, а чисто барабан. Кто же там у неё сидит? Великан?
Жаль только, что Николенька при дворе должен быть, а Эмму отправили к бабушке, в монастырь, так надёжнее – и за ней, и за будущим ребёнком присмотр будет.
– Какие же ты чудесные новости привезла, душа моя, – сказала матушка Калиса, прочитав столичный листок и откладывая его на стол. Обедом с дороги долгожданную гостью накормили, сидели теперь, чаевничали. – Отмена крепостного права. Сколько душ из рабства выпустил государь наш Александр II. Освободитель! Истина так.
– Да куда же они сейчас пойдут, хрестьяне-то? – недоумевала сестра Евдокия, вглядываясь в печатные буквы через круглые окуляры, смешившие Эмму в детстве. – При господине всё же им спокойнее. А сейчас что? Бардак заначнётся.
– Не болтай ерунды, если не понимаешь. Написано же чёрным по белому. Мы император и самодержец всероссийский, призвав Бога в помощь, объявляем, крепостные люди получат права свободных обывателей, а помещикам давать им уделы и угодья за повинность. Слышишь, Евдокия? Работать будут крестьяне – часть урожая помещику отдадут, остальное себе оставят.
– Ну? – недоверчиво спросила монахиня.
– Вот тебе и ну. Крестьянин-то ещё и выкупить землю сможет у господина, если заработает хорошо. Эх, завидую я тебе, Эмма.
– Почему, бабушка? – спросила девушка, всё также улыбаясь, поглаживая живот.
– Светлые времена настали. Лучшая жизнь.
Ночью у Эммы начались схватки. Видимо, растрясла живот по дороге. Проснулась она от резкой боли внизу и мокрая. Просится малыш на свет Божий, ох, как настойчиво просится.
– Бабушка! – закричала Эмма что есть мочи. – Началось!
Матушка Калиса и сестра Евдокия зашли в её келью одновременно, столкнувшись в дверях.
– Беги к старцу Козьме, сестра. Беги! А я пока повитуху позову. Потерпи, деточка, сейчас всё будет. Сейчас.
Эмма закусила первую попавшуюся книгу, чтобы терпеть схватку было легче. А терпеть пришлось долго. Она старалась не потерять сознание, боль, страшная и всё забирающая, раздирала её изнутри.
– Ну, что там, Козьма? Что? – слышала Эмма встревоженный бабушкин голос сквозь пелену.
– Уйди, матушка, Христом Богом прошу. Мешаешь только. Одного ребёнка вытащили, а там ещё что-то, – сказал Козьма, нахмурившись.
Как бы роженицу сберечь, не потерять бы, кровушки уж больно много выходит. Рано ей ещё на небеса. Много ей ещё на
