— Ты смотри, — разливался староста, — я тебя пожалел, не стал драть, как мог бы. Теперь твоя очередь мне добром платить. Где дом мой, небось, знаешь. И нечего смотреть на меня бельмами, что у варёного барана. Всё ты слышишь, всё понимаешь. Следы твоих зубов у меня до сих пор не сошли. Но я зла не держу, хотя должок за тобой остался, и отдавать его надо. Слушай сюда, дурачок и зарубай на носу. Мне вокруг усадьбы забор нужен. Не тот плетень, что сейчас стоит, а настоящий забор из кондового леса. Брёвнышек наколдуешь, сколько там надо, зашкуришь, как толковый плотник делает. Концы затешешь, просмолишь, чтобы никакая гниль их не тронула. Вкопаешь по периметру, а поверх…

Данька не слушал, да и не мог слышать. В ушах набатом звучал злой голос начальника:

— Имя? Плётки хочешь? А вот ещё! Ы-их!

Данька, спотыкаясь сделал шаг. Он не видел, что это шаг навстречу старосте и его шелепам. И сам староста не мог ничего разглядеть в глазах, состоящих, кажется из одного беспросветного зрачка. Кто видел такие глаза и остался в разуме, рассказывает потом, что это очень страшно.

Мучитель попятился и оступился, брязнувшись всей многопудовой тушей в подведомственную канаву. Плеск грязной воды, стоны, проклятия, крики больше не касались Данькиных чувств. Хотелось только уйти от всего, что не даёт дышать. Он шёл уже через сосновый бор, окружавший село, и не понимал куда и зачем бредёт.

За один день сожрала его деревня. Выпила силу, бросила пустое тело, словно паук высосанную муху. Данька не чуял, как споткнулся, ударившись виском о твёрдый сосновый корень, упал, потеряв сознание.

Народная мудрость учит: «Знай смётку, помирай скорчась». Самое время было помирать, но Данька дышал, не чувствуя, что рядом сидит уродка Алёна. Она гладит слипшиеся от крови волосы, усмиряя боль. Немилостивая судьба запрещает юродивой произносить хоть единое слово, но Алёна упрямо шепчет:

— У киски — боли, у собачки — боли, а у Данечки-умнички — заживи.

И лицо уродки сияет ярче утренней зари.