В практике работы над первым изданием этой книги автор вполне самостоятельно столкнулся с принципиальной значимостью ментальных структур «духовной культуры», не только завершающих, но и определяющих конкретное состояние исследуемого общества, в данном случае – скандинавского общества эпохи викингов. Совмещение с археологическим (и собственно историческим, историко-политическим и правовым) материалом результатов исследований архаической древнесеверной литературы (Мелетинский, 1968, 1973; Стеблин-Каменский, 1946, 1958, 1975, 1976; Гуревич, 1977), равно как изобразительного искусства, пластики, орнаментики викингов, позволило наметить этапы координированной эволюции – общества и личности, раскрыть историю Скандинавии тысячелетней давности как процесс становления правового статуса и когнитивной самостоятельности действующего «субъекта истории» (Лебедев, 1985). Эта «персонализация» исторического процесса раскрывала и новые горизонты внеличностных, межкультурных и межцивилизационных связей, определив магистральное русло подхода к изучению «внешних составляющих» истории Скандинавии эпохи викингов как на Западе, так и на Востоке, в христианской Европе и в формирующейся Древней Руси.

Обращение к «менталитету», самостоятельной ценности, значимости и действенности внематериальных, идеальных, мысленных ментальных форм и связей общественного и персонального сознания (очевидные и для такого «классика марксизма», как Ф. Энгельс) стимулировало поиск новых теоретических конструкций, вплоть до «гипотезы врожденного характера разума, противостоявшей тезису о его социальном происхождении» (Колосов, 2001: 306). Этот «неоментализм» последних десятилетий XX в. не только создавал собственные исследовательские средства для раскрытия ранее недоступных, и тем более значимых по своему реальному действию, сфер культуры и уровней социокультурных связей (Гуревич, 1970, 1972, 1990). Системная связанность и иерархичность системных связей в конечном счете вела к признанию «равноценности парадигм», к определению принципиальной значимости и принципиальной же ограниченности применения любой научной конструкции, а следовательно, к осознанию ее вполне определенного и продуктивного места в когнитивном процессе (Лебедев, 1992: 441–442).

Поглощая и «снимая» противоречия действующих парадигм, от исторического материализма до бихевиоризма и постпроцессуализма (в археологии), различные научные школы, как в гуманитарных, так и в естественных науках (что особенно заметно с позиций археологии, при ее «промежуточном» статусе на стыке естественно-научного и социогуманитарного знания), вряд ли идут к выстраиванию «целостной научной теории», формируя скорее «общий интеллектуальный климат» (Колосов, 2001: 305).

В этом «общем климате» постепенно обрисовывается универсальная совместимость, взаимодополнительность и взаимоограничение действенности любых научных принципов, например «принципов археологии» (Клейн, 2001: 107–108). Постулированный еще Эйнштейном приоритет работы сознания, способного «дедуцировать следствия из принципов», разделить сферы их воздействия и в конечном счете возвести к исходным (априорным) принципам всю сеть действующих методов и полученных результатов (Клейн, 2001: 109), раскрывает новые пути «погружения субъекта в мир», и на этом пути «включение историка в историю» становится самостоятельным и особо действенным когнитивным средством самопознания: «задача историка сегодня состоит в том, чтобы понять, как история создается и функционирует в настоящем» (Колосов, Мироненко, 2001: 308–309).

Общественная практика, не в последнюю очередь скандинавских стран и, в не меньшей мере, современной России, стимулирует этот образ исторического мышления все более массовым и отчетливым «социальным заказом», выражением общественной потребности в наглядной, материализованной «реконструкции», возвращении исторического прошлого – в актуальную культуру «оживающей истории» (levande historien, как это движение самоопределяется в современной Швеции).

В этой потребности, очевидно, проявляется одна из фундаментальных характеристик современного процесса глобализации: человечество в результате коммуникационно-информативной революции конца XX в. осознало свое принципиальное единство в планетарном пространстве и, соответственно, подходит к задаче осознания того же планетарного единства в историческом времени. Эти глобальные когнитивные задачи формулирует в недавних теоретических штудиях петербургских универсантов «теория топохрона» как средство мульти– и интердисциплинарного исследования материализации исторического времени – в культурном пространстве, памятника археологии, а в принципе – любой из материальных составляющих культурного фонда (Основания регионалистики, 1999: 41–47).

Мультидисциплинарный подход к равномерному, на всех уровнях историко-культурного существования, освоению «топохрона» исторического пространства-времени выдвигает особые условия к постулированию и применению принципов и методов исследования. «Субъект-объект истории», словно стоя на вершине «пирамиды познания», должен выработать способность своего рода «стереоскопического видения» прошлого и настоящего в их неразрывной связи и принципиальной равноценности (а следовательно, взаимообусловленности). Техника этого видения сравнима с «аксонометрией» архитектурной графики, преодолевающей искажения пространственной перспективы. Адекватное историческое знание в современном мире требует такого же устранения «искажений» исторической, временной перспективы, когнитивным средством становится «историческая аксонометрия» (Лебедев, Витязева, 2002).

Этот путь раскрывает порой неожиданные новые возможности, ресурсы и горизонты самоопределения человека в мире, тем более значимые в глобально и динамично меняющемся и вечном в своем историческом существовании мире рубежа II и III тыс. Millennium Domini планетарной индустриальной цивилизации (генетически – европейско-христианской) поставил с особой ответственностью проблему адекватности исторического самосознания.

Россия, в силу ее геополитического статуса «гиперборейской периферии» исторической ойкумены, извечного передового рубежа противостояния «cultura – natura», от освоения приполярных пространств арктического побережья необитаемого и недоступного для человека Ледовитого океана между Европой и Америкой и до первого выхода в околоземный космос, переживает эту проблему с особой силой, остротой и значимостью.

Адекватность отечественного самосознания – проблема не только, а может быть, и не столько российская, и она неразрывно связана с адекватностью объективной оценки места России – в этом мире. Минувшая эпоха мировых войн, ядерного противостояния, Карибского кризиса отношений ракетно-ядерных сверхдержав и последующих процессов и событий XX в. исчерпывающе доказывает актуальную значимость этой адекватной оценки и самооценки.

Ключ такой самооценки, проблема генезиса, остается для русского самосознания пока таким же труднодоступным, как и во многие предшествующие «критические периоды» национальной истории, будь то эпоха Ивана Грозного или Петра Великого и его преемников, предреформенная фаза развития Российской империи, становление тоталитарной Страны Советов, ее перестройка или современный поиск путей демократического реформирования России. Обострение интереса к национальному прошлому – характерная и положительная симптоматика всех подобных «критических периодов». Крайности точек зрения на начальную пору российской истории лишь с особой силой высвечивают принципиальную значимость ее начального, а именно потому и ключевого вопроса, «варяжского вопроса» первого памятника национальной историософии, «Повести временных лет». Естественно в поиске новых ответов обратиться к «первоисточнику» проблемы, собственно Скандинавии эпохи викингов.

Тем более что в исторической ретроспективе нетрудно разглядеть принципиальное совпадение, совмещение обеих проблем – генезиса «общества викингов» Скандинавии и «происхождения Руси», проступающего уже в летописных формулах (ср.: И от тех варягов прозвалась Русская земля – Дубов, 2001). Корректное совмещение, поиск «фокусной точки» (или хотя бы зоны фокусировки) базовых координат «взгляда с Севера» и «взгляда с Запада», «взгляда с Юга» и «взгляда с Востока», сложившихся в историографии скандинавистики к концу XX в., вполне отвечает требованиям «исторической аксонометрии».

Именно этим «совмещением осей» ментального «магического кристалла» исторического знания, по существу, было занято на протяжении всего периода своей научной активности действующее поколение отечественных и зарубежных историков, к которому принадлежит автор. «Varangica», если воспользоваться термином, впервые