Историческая традиция никогда не связывала Россию с Европой. Ни с Германией, ни с Англией, ни… далее все западноевропейские государства в любом порядке.

Разве что в «Сказании о князьях Владимирских» (великокняжеской родословной легенде начала XVI столетия) выдуман некий Прус, родственник Октавиана Августа, мифический предок Рюрика: «Пруса, родича своего, [Август] послал на берега Вислы-реки в город Мальборк, и Торунь, и Хвоини, и преславный Гданьск, и во многие другие города по реке, называемой Неманом и впадающей в море. И жил Прус очень много лет, до четвертого поколения; и с тех пор до нынешних времен зовется это место Прусской землей. И вот в то время некий воевода новгородский по имени Гостомысл перед кончиной своей созвал всех правителей Новгорода и сказал им: „Омужи новгородские, советую я вам, чтобы послали вы в Прусскую землю мудрых мужей и призвали бы к себе из тамошних родов правителя". Они пошли в Прусскую землю и нашли там некоего князя по имени Рюрик, который был из римского рода Августа-царя». Но ведь Первый Рим тогда мыслился на Руси не как Европа, а как имперские языческие корни православного Царства ромеев со столицей в Константинополе, и это уже совсем другое дело. Рим XIV–XVI веков в глазах русского книжника имел очень мало прав на то, чтобы считаться наследником Древнего Рима, он, как ни парадоксально, выглядел нагромождением злых и нечестивых случайностей на теле империи ромеев, несколько облагороженным деяниями апостолов и кровью раннехристианских мучеников. Константинополь же и Москва мыслились как наследники истинные, «чистые»[4] и законные, пусть и находящиеся в других местах.

Московские Рюриковичи, те же Иван III и его сын Василий III, по «Сказанию о князьях Владимирских», являются отдаленными потомками римских императоров, и власть их освящена древней традицией престолонаследия. Простота сущая? Да. Неправдоподобно? Да. Но ровно та же простота, ровно то же неправдоподобие, каким поклонились и многие династии Европы. Скандинавы свои рода королевские выводили аж от языческих богов. По сравнению с ними наш российский Прус – образец скромности и здравомыслия. Ну да, от императоров. Ну да, право имеем. Ну да, подтвердить нечем. Но у нас – сила. Желающие могут с нею поспорить… хотя бы на тему о Прусе. Пожалуйста. Мощь Москвы позволяла сочинить хоть дюжину Прусов – заводя с юной Россией связи, стоило остеречься от поносных слов в адрес подобных персонажей… В ответ «московит» мог привести совсем не тот аргумент, что отыскивается на пергаменных страницах летописей, а тот, что ходит под стягами полковыми.

По тем временам родство с Августом – идеологически сильная конструкция. Пусть и нагло, вызывающе сказочная. Более того, даже хорошо, что сказочная. Дерзость приличествует государственной силе. Но «родство» через Рюрика и Пруса с Октавианом Августом для московского интеллектуала той эпохи никак не связывало русских государей с современными им европейскими державами – они оказывались «ни при чем».

Когда глава Священной Римской империи Фридрих III через дипломатов предложил великому князю Ивану III королевскую корону, тот ответил отчасти с удивлением, отчасти же с негодованием: «Мы Божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление [на царство] имеем от Бога, как наши прародители, так и мы. Молим Бога, чтобы нам и детям нашим дал до века так быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления как прежде ни от кого не хотели, так и теперь не хотим». Прозвучало именно в духе: «А вы-то тут при чем?»

А вот царские коронационные инсигнии, которыми пользовались последние Рюриковичи на русском троне, выведены из царства христианского, праведного и не помраченного инославием. Они поданы в том же «Сказании о князьях Владимирских» как дар «благочестивого царя» Константина IX Мономаха своему потомку, великому князю Владимиру Мономаху. Здесь – историческое родство правильное, привычное, и оно-то как раз главное[5].

Для России наследие Античности в сфере литературы, философии и особенно исторической мысли имело гораздо меньшее, чем для Европы, значение.

Нельзя сказать, что допетровская Русь совершенно не знала античной литературы, философии, истории. Знала, конечно же. Прежде всего по южнославянским и собственно русским переводам: если средневековый русский интеллектуал не владел языком оригинала или не мог посетить константинопольский Магнавр, какую-нибудь крупную библиотеку империи, воспользоваться книжными сокровищами своего архиерейского дома (как вариант, крупного монастыря), он обращался к переводу. В этом случае русский книжник мог получить представление о творчестве Гомера, прочитать роман «Александрия», ознакомиться с сюжетом путешествия аргонавтов, обратиться к Эпиктету и Диогену Лаэртскому. Книжники Московского царства цитировали Аристотеля и Овидия.

Все это лежало в частных библиотеках страны…

Притом переводили как с греческого, так и с латыни, во времена Московского царства даже, наверное, больше с латыни.

И хотя святой Максим Грек учил: «Время бо уже есть обратити просто на познание благочестия, а не яко же кичят аристотельстии философи, но предлагая догматы честныя и простыя истинны, не в помышлениих ложных и образованиих геометрийских, в них же ходившей не ползовашеся, но от истины далече заблудиша», – на Руси и позднее в России авторов языческой эпохи воспринимали без враждебности. Да, были в древности такие мудрецы, да, порой они мудровали лукаво, да, богословие и благочестие христианское всегда были, есть и будут выше их трудов, но читать древних авторов можно, поскольку, за редким исключением, в списки «отреченных книг» они не попали.

Когда ученый иеромонах Тимофей закупал книги для большого училища, устроенного при царе Федоре Алексеевиче на Московском печатном дворе, среди прочего он приобрел тексты Эсхила, Эзопа, Аристофана, Гомера, Софокла, Лукиана, Гесиода, Аристотеля, Платона, Демосфена, Катона, Гиппократа, Галена, Пифагора, Павсания, Геродота, Аммиана Марцеллина, Дионисия Галикарнасского, Диодора Сицилийского…

Пожалуйста, просвещайтесь!

Однако все пестрое многообразие античного наследия прошло по периферии средневековой русской культуры. Оно никогда не попадало в ее фокус, интересовало лишь относительно небольшую часть интеллектуальной элиты и не оказывало сколько-нибудь серьезного влияния. ни на что.

Ни на политику, ни на состояние общества, ни на богословие…

В литературе русский человек предпочитал воинскую повесть, поучение или житие православного святого, «слово» древнего инока-мудреца. «Повесть о Петре и Февронии Муромских» – вот что ему нравилось. Всякую философию он ставил ниже Священного Писания. Среди памятников исторической мысли предпочитал хронограф (история библейская, евангельская, христианских царств) да родную летопись, повествовавшую о деяниях предков. А хронограф и летопись возникли на основе византийских церковных хроник, авторы которых прямо противопоставляли свои труды историческим трактатам языческой традиции.