Шрифт:
Закладка:
В тот день, пишет Тит Ливий, гнусное попранье прав одного человека привело к падению оков долговой кабалы и консулы получили приказ вынести на народное собрание закон, разрешающий держать в колодках или оковах вплоть до уплаты долга только тех, кто заслужил наказание за причиненный ущерб, а за взятые в долг деньги отвечает имущество должника, но не его тело. Так освободили от кабалы должников и запретили впредь их кабалить.
4) Начало войны с вестинами и избрание диктатора
В 325 г. до Р.Х. союзниками самнитов выступили вестины – воинственные апеннинские горцы, обитавшие на границе с Пиценом. Консулы Луций Фурий Камилл (исполнявший должность вторично) и Юлий Брут Сцева сделали доклад в сенате о враждебности вестинов. Сенаторы оказались в затруднительном положении: с одной стороны, соседние народы могли увидеть в безнаказанности вестинов попустительство и повод возгордиться, с другой – отмстить вестинам огнем и мечом – означало внушить этим же народам опасения за самих себя и озлобление против римлян. Все эти горцы – марсы, пелигны и марруцины – вместе взятые, по своей военной силе бесспорно равнялись самнитам; и и все они, если задеть вестинов, становились врагами Рима.
Впрочем, сомнения недолго мучили римлян. По воле сената народ приказал начать войну против вестинов. Жребий вести ее выпал Бруту, а Камиллу достался Самний. Войска выступили в поход в обоих направлениях, и необходимость охранять собственные владения помешала врагам объединить свои силы. Случилось, однако, так, что одного из консулов, Луция Фурия, на которого было возложено более тяжкое бремя, судьба освободила от ведения войны: он слег от тяжкого недуга, а когда получил приказ для управления государством назначить диктатора, назначил Луция Папирия Курсора, который всех тогда далеко превосходил военною славой, а тот взял начальником конницы Квинта Фабия Максима Руллиана.
В вестинских краях второй консул испробовал разные способы ведения войны и все с одинаковым успехом. В самом деле, земли врагов он опустошил, а разорив и спалив их дома и посевы, тем самым заставил их волей-неволей выйти в открытый бой и в одном сраженье настолько подорвал силы вестинов (впрочем, и его бойцам победа досталась отнюдь не бескровно), что враги бежали даже не в лагерь, а, не полагаясь уже ни на вал, ни на ров, рассеялись по городам в надежде на защиту стен и крепостей.
Наконец консул взялся за приступ городов, и, поскольку воины горели жаждой мести за свои раны – ведь из них едва ли хоть один вышел невредимым из боя, – он захватил с помощью лестниц сначала Кутину, а потом Цингилию. В том и другом городе добыча была отдана воинам; их ведь не остановили ни ворота, ни стены вражеского города.
5) Неповиновение Фабия и суровость Папирия
Вскоре диктатор Папирий должен был отправиться в Рим для повторных птицегаданий. Уезжая, он объявил начальнику конницы указ оставаться на месте и не вступать в схватку с врагом в его отсутствие. Но после отъезда диктатора Квинт Фабий узнал через лазутчиков, что у врагов царит такая беспечность, будто ни единого римлянина нет в Самнии. Дерзкий юноша тотчас приготовил войско, выстроил боевые порядки и, двинувшись на Имбриний, завязал бой с самнитами. Сражение было столь успешным, что сам диктатор, окажись он тут, не смог бы дать лучшего: вождь не обманул ожиданий воинства, а воинство – надежд вождя. Как рассказывают, в этот день было убито двадцать тысяч вражеских воинов.
Когда весть о победе достигла Рима, диктатор, несмотря на общее ликование, явно выказал свой гнев и недовольство. Папирий распустил сенат и бросился вон из курии, выкрикивая, что если начальнику конницы сойдет с рук презрение к высшей власти, то вместе с ратями самнитов он опрокинет и растопчет власть диктатора и воинский долг. Грозный и разгневанный, он двинулся в лагерь и, хотя шел очень быстро большими переходами, не мог опередить слухов о своем приближении: из Города примчались с известием, что диктатор, горя жаждой мести, приближается и чуть не через слово превозносит поступок Манлия.
Фабий тотчас собрал сходку и заклинал воинов защитить того, под чьим началом они одержали победу. Все собравшиеся закричали, чтоб он не падал духом: покуда целы римские легионы, он может не бояться насилия.
Вскоре после этого прибыл диктатор, и тут же протрубили общий сбор. Добившись тишины, глашатай вызвал начальника конницы Квинта Фабия. Едва тот подошел к подножию трибунала, как диктатор воскликнул: «Я спрашиваю тебя, Квинт Фабий: если власть диктатора – высшая власть и ей покорны консулы, у коих царские полномочия, и преторы, избранные при одних с консулами ауспициях, то признаешь ты справедливым или нет, чтобы словам диктатора внимал начальник конницы? Что ж ты не отвечаешь? Или я не запретил тебе предпринимать что бы то ни было в мое отсутствие? Не запретил сражаться с неприятелем? А ты, поправ мою власть, при недостоверных гаданиях, при неясности в знамениях имел дерзость, вопреки воинскому обычаю, вопреки долгу ратному, завещанному нам от предков, вопреки воле богов, сразиться с врагом! Отвечай же на мои вопросы и берегись сказать хоть слово сверх этого! Ликтор, подойди сюда». На иные из вопросов ответить было не просто, и Фабий то восставал против того, что в деле о жизни и смерти один и тот же человек и обвинитель его, и судья, то принимался кричать, что скорей можно лишить его жизни, чем славы подвигов.
Придя в ярость, диктатор отдал приказ сорвать одежды с начальника конницы и приготовить розги и топоры. Ликторы уже срывали с Фабия одежды, когда он, взывая к верности воинов, скрылся среди триариев, стоявших на сходке в задних рядах, а там уже нарастало возмущение. Крики распространились по всему собранию: кое-где слышались мольбы, а кое-где и угрозы. Неспокойно было даже на трибунале: легаты, окружавшие кресло диктатора, просили его отложить дело до завтра, чтобы дать утихнуть гневу и самим обдумать все не спеша. Но этими речами легаты скорее восстановили диктатора против себя, нежели примирили его с начальником конницы: им было приказано сойти с трибунала. Пока через глашатая диктатор тщился добиться тишины, наступила ночь и положила
