Шрифт:
Закладка:
В тот день после обеда мы дали блокнот твоей маме и уселись на диван в углу дома-прицепа, напрягшись от предвкушения, пока она читала написанное от начала и до конца. На похвалу она была щедра. Понятия не имею, действительно ли ей все это по-настоящему понравилось – нашлось у нее несколько уместных критических замечаний (“Кое-где довольно жестоко, а?” Довольно забавно слышать такое от поклонницы фильмов о Джеймсе Бонде), – но, как обычно, она явила свой гений – давать детям почувствовать себя признанными и оцененными. Видимо, благодаря этому гению я, нимало не интересуясь тем, что могла бы сказать об этом рассказе моя мама, удовлетворился вердиктом твоей настолько, что весь вечер сиял от собственной авторской состоятельности.
На самом деле тот вечер принес и другие счастливые подарки. Во-первых, солнце наконец-таки вышло. Во-вторых, наши отцы приехали из Бирмингема примерно к семи – навалом времени впереди для барбекю на ужин. А чуть погодя после них объявилась из Рэксема и Шонед. И пока ты, твой отец и я шли по подъездной дороге к ферме, нас обогнала и вкатилась на фермерский двор машина Глина. Оттуда выпрыгнула Шонед и крепко обняла нас обоих. Должен сказать, что этот ее жест показался мне едва ли не чрезмерным. К физическим знакам приязни от девочек я не привык. Следом она вложила свою ладонь в мою и потащила за собой по тропе, а ты бежал за нами, стараясь не отставать. Мы уселись на наши привычные ступеньки, и она, едва обмолвившись с нами парой слов, достала подарок от дедушки – упаковку карточек с изображениями разных лесных зверей, и мы принялись играть в нокаут-вист. Тем временем отец Шонед начал выгружать то-се из машины, и когда Тревор вышел из сарая помочь ему, они тут же заговорили по-валлийски. От этого твоему отцу сделалось болезненно неловко. Он проделал весь этот путь прицельно для того, чтобы увидеться с Глином – заплатить ему за недельный постой на его поле, как выяснилось, – но он при этом не понимал, похоже, как привлечь внимание хозяина. Мучительно было наблюдать, как он болтается поблизости, а эти двое не обращают на него внимания и продолжают разговаривать, словно его там нет. Наконец Глин сжалился над твоим отцом, заметив его присутствие, и тот обратился к фермеру с ужасающим “Вечер добрый, сквайр!”, изображая некую жуткую псевдопростонародность, какая не имела ничего общего с тем, как он обычно разговаривал, – или, вернее, как обычно разговаривает вообще кто угодно, потому что ну кто обращается к кому бы то ни было “сквайр”? – а затем выдал некую в той же мере чудовищную реплику о том, что он явился вручить свой “фунт мяса”[55], и выражение это вышло настолько несуразным, что Глин поначалу вроде даже не понял, о чем вообще речь. В конце концов твоему отцу все же удалось донести, что именно он хотел сказать, и передача денег состоялась. Позднее он пожалуется твоей матери, что те двое говорили по-валлийски и это исключило его из беседы, и она его поддержит – у нее (с ее слов) был подобный же опыт в местных магазинах:
– Стоит только войти, как они заводят беседу, – сказала она. – Только чтоб сделать тебе неловко.
– Они нас не любят, сама понимаешь, – отозвался он, но она возразила:
– За что? Что мы им сделали? Мы же не лезем ни к кому, верно?
– Я не имею в виду нас с тобой, – пояснил он. – Я имею в виду нас. Англичан. Валлийцы нас просто не любят.
Но дело, думаю, было гораздо больше в том, что, по моей памяти, этот человек, вполне любимый родственниками – да и кем угодно, с кем он близко знался, – попросту не догадывался, как разговаривать с двумя посторонними людьми, особенно столь далекими от него самого по общественному положению.
Прости меня, Питер, за то, что я цепляюсь за эти подробности. У меня нет желания насмехаться над твоим отцом и его светской неловкостью. Но, думаю, по мере того как человек взрослеет, входит в средний возраст – что, несомненно, происходит с тобой и мной, – он начинает интересоваться загадкой собственной самости, и ключ к этой загадке – отношения между человеком и его родителями. Я своего отца не понимаю. И не понимал никогда. Пока я был ребенком – в те времена, о которых я сейчас пишу, – он приезжал и уезжал, покидал нашу общую жизнь и возвращался, следуя, судя по всему, своим капризам. В начале того десятилетия он работал в отделе по связям с общественностью в “Нерпа-Промыслах” в Шёрли, где изготавливали электрические детали для автомобилей, но через несколько лет уволился и взялся помогать с открытием бирмингемского отделения большого рекламного агентства. Их головная контора находилась в Лондоне, и потому с тех пор он много ездил в столицу, но не только туда, много у него было контактов, похоже, и в Восточной Европе, а потому он то и дело летал в Венгрию, Восточную Германию, Чехословакию. Из своих поездок возвращался с чудны́ми подарками и сувенирами из Восточной Европы (для нас) и пластинками классики, произведенными студией “Супрафон” (для себя). Нам с Джилл эти подарки, разумеется, нравились, но то были просто жесты, никакого настоящего тепла или близости между нами не ощущалось. Отец держался с детьми отстраненно, вплоть до холодности, но в его случае я всегда чувствовал, что таков его выбор – он умел, когда хотел, быть с людьми приветливым, – тогда как немногословие твоего отца всегда казалось мне очевидным признаком того, что он в присутствии незнакомых застенчив и не уверен в себе. И рассказываю я тебе все это сейчас, вспоминая ту поездку в Уэльс, по той причине (или такова одна из причин, во всяком случае), что, вероятно, было в той неделе нечто – особенно в смысле той разницы,
