Теоретически остановить вступление России в самоубийственную для нее войну можно было: в ту пору за племенные и конфессиональные интересы воевали разве что африканские племена, и в этом смысле царский Манифест лишь продемонстрировал немыслимую в тогдашней Европе африканскую отсталость России. Но на практике — без сильного лидера «партии мира» и альтернативной рациональной стратегии — сопротивляться истерии оказалось бесполезно.

К тому же выводу приводит и второй парадокс. Достаточно было в России и здравомыслящих, то есть не затронутых истерией людей, и не молчали они, и писали, что дело идет к катастрофе, и даже предлагали более или менее серьезные планы остановить ее вступление в войну (мы еще поговорим о них подробно) — но услышать их оказалось некому. Так же как не услышали Герцена за шумом, визгом и яростью одной из предыдущих «патриотических» истерий в 1863 году.

«Для нас, людей, не потерявших человеческого здравого смысла, одно было ясно, — записывала в «Петербургском дневнике» Зинаида Гиппиус, — война для России не может кончиться естественно; раньше конца ее — будет революция. Это предчувствие, более — это знание разделяли с нами многие». Ужасное и странно знакомое ощущение, когда предчувствуешь, знаешь, что твоя страна, и ты вместе с нею, катишься в пропасть — и ничего не можешь сделать, чтобы ее остановить. Ну, что сделали бы в такой ситуации вы, читатель?

Самым пронзительным из этих предчувствий был знаменитый меморандум бывшего министра внутренних дел Петра Дурново, предсказавший исход войны в таких деталях, что историки уверены: не будь он извлечен из царского архива после Февральской революции, его непременно сочли бы апокрифом, то есть подделкой, написанной задним числом. А ведь вручен был этот меморандум царю еще за четыре месяца до рокового июля. Не прочитал? Или, еще хуже, прочитав, не понял, что читает приговор себе, своей семье и династии? И, что важнее, стране?

О планах спасения России

Основных попыток предотвратить вовлечение России в европейский конфликт я вижу три. Самым нереалистичным, хотя и необыкновенно дальновидным, было предложение Сергея Витте. Согласно ему России следовало стать посредницей при создании Континентального союза, в основе которого лежало бы примирение между Францией и Германией, что-то вроде будущего ЕС. Увы, полстолетия и две кровавых мировых войны понадобились европейским политикам прежде, чем созрели они для этой идеи Витте. В начале ХХ века она повисла в воздухе.

Вторую попытку сделал П. Н. Милюков. Еще в 1908 году во время своего балканского турне он убедился, что Сербия готова спровоцировать европейскую войну. Общение с молодыми сербскими военными позволило сделать ему два главных вывода. Во-первых, что «эта молодежь совершенно не считается с русской дипломатией». Во-вторых, что «рассчитывая на собственные силы, она чрезвычайно их преувеличивает. Ожидание войны с Австрией переходило здесь в нетерпеливую готовность сразиться, и успех казался легким и несомненным. Это настроение казалось настолько всеобщим и бесспорным, что входить в пререкания на эти темы было совершенно бесполезно».

Попросту говоря, сербы сорвались с цепи. У них был свой имперский проект — Великая Сербия. И когда понадобилось для этого расчленить единокровную и единоплеменную Болгарию — они в 1913 году без колебаний ее расчленили. В союзе с турками, между прочим, с которыми еще за год до этого воевали. Как доносил русский военный аташе в Афинах П. П. Гудим-Левкович, «разгром Болгарии коалицией Сербии, Турции, Греции и Румынии, то есть славянской державы — коалицией неславянских элементов с помощью ослепленной мелкими интересами и близорукостью Сербии, рассматривается здесь как ПОЛНОЕ КРУШЕНИЕ ПОЛИТИКИ РОССИИ НА БАЛКАНАХ, о чем говорят мне, русскому, с легкой усмешкой и злорадством».

П. Н. Милюков

Р. Р. Розен

А если понадобится завтра сербам расчленить для своих целей Австро-Венгрию, как намеревались сербские военные, то уж перед этим они заведомо не остановятся. Поэтому единственной возможностью уберечь Россию от вовлечения в европейский конфликт перед лицом отвязанной Сербии представлялась Милюкову «локализация конфликта», что в переводе с дипломатического на русский означало предоставить Сербию ее судьбе. Обосновал он свое предложение так: «Балканские народности показали себя самостоятельными не только в борьбе за освобождение, но и в борьбе между собою. С этих пор с России снята обуза об интересах славянства. Каждое славянское государство идет теперь своим путем и охраняет свои интересы. Россия тоже должна руководиться своими интересами. Воевать из-за славян Россия не должна».

Все, казалось бы логично. И Сербия даже не названа по имени. Но шторм в «патриотической» прессе грянул девятибалльный. Панслависты были вне себя. Милюков чуть было не потерял свою газету «Речь». Пришлось отступать. Далеко. Короче, повторил Милюков судьбу Сухомлинова, переменившего, как мы помним, в аналогичной ситуации фронт за год до него. Третья попытка удержать Россию на краю была (или могла быть) намного более серьезной и требует отдельного обсуждения. Но прежде

Ошибка Столыпина

Нет сомнения, что здравомыслящая часть высшей петербургской политической элиты была согласна с Милюковым. Столыпин не раз публично заявлял, что «наша внутренняя ситуация не позволяет нам вести агрессивную политику». С еще большей экспрессией поддерживал его министр иностранных дел Извольский: «Пора положить конец фантастическим планам имперской экспансии». И уж, во всяком случае, вступаться за отвязанную Сербию было для России, как все понимали, смерти подобно. Ведь за спиной Австро-Венгрии, которую отчаянно провоцировали сербы, стояла европейская сверхдержава Германия. Но и не вступаться за них перед лицом бешеной патриотической истерии могло означать политическую смерть, как на собственной шкуре испытали в 1912 году Сухомлинов, а в 1913-м Милюков. Вот перед какой страшной головоломкой поставила предвоенную элиту царствовавшая в тогдашней России очередная, панславистская, ипостась славянофильства.

Единственным человеком, чья репутация спасителя России могла противостоять панславистскому шторму, был Столыпин. Во всяком случае, в 1908 году — пока страх перед революцией еще не окончательно развеялся в придворных кругах. И тут совершил он решающую ошибку: он недооценил опасность (или, как мы уже говорили, понял, что бессилен ее остановить). Впрочем, внешняя политика вообще мало его занимала. От нее требовал он лишь одного — мира. По крайней мере, на те два десятилетия, что нужны были ему для радикальной «перестройки» России. Его увлеченность своей крестьянской реформой понятна.

Но простительно ли было председателю Совета министров не обращать внимания на то, от чего сходил с ума его собственный министр иностранных дел? На то, что один неосторожный шаг