Шрифт:
Закладка:
Курс был дружный — до поры до времени, то есть устраивали вечеринки, собирались в общежитии готовиться к экзаменам и писать шпаргалки, выезжали на летнюю практику большими компаниями. Хотя все были разные — по возрасту и житейскому опыту. Например, нашему старосте Косте Бушкину было больше тридцати пяти, и был он до ВГИКа уже майором-артиллеристом, и еще было трое совсем взрослых, а я поступила неполных семнадцати лет, и пас — прямо из школы — тоже было трое. Полкурса — москвичи, остальные — из разных дальних краев, жили в общежитии, тяжело жили, впроголодь. Эти контрасты не мешали нам вместе пить водку, до одурения спорить, обсуждая больные «русские вопросы» и кто с кем «пошел бы в разведку».
Теперь много написано про «детей ХХ-го съезда». Вот мы и были теми самыми детьми. На специальном собрании, в глубокой тишине, нам зачитали знаменитый доклад с разоблачением «культа личности», и всем вдруг показалось, что наступила долгожданная свобода слова, время больших разоблачений и всеобщего очищения, и каждому хотелось внести свою лепту в этот процесс. «…Но гражданином быть обязан» — еще в школе учили. И уж мы-то не будем тем стадом баранов, при молчаливом пособничестве которых творились страшные злодеяния. А тут — венгерские события, вторжение наших танков в Будапешт, и во вгиковской стенгазете кто-то осторожно подверг сомнению государственную политику. Пресекли, одернули, пропесочили на собрании, а вскоре появилось новое, извилистое ученое слово «ревизионизм», партия давала отпор всяким «отклонениям от линии партии», и взрослые, умудренные, пуганые, увещевали студентов веским аргументом: «Да вас бы еще недавно на десять лет упекли за разговорчики, а теперь — видите? — другие времена…»
Однако вскоре посадили двух студентов сценарного факультета — Златверова и Кафарова, с того курса, где учился Гена Шпаликов. Это было в пятьдесят седьмом году, следующий за нами курс, ВГИК ответил на их арест стихийным митингом. Все, как по команде, сбежались наверх, набились в актовый зал: «Мы хотим знать, за что арестовали наших товарищей!» Начальство растерянно разводило руками и призывало к порядку. Решили выбрать комиссию по выяснению — за что? Помню, в нее вошел темпераментный первокурсник Эмиль Лотяну, призывавший не быть рабами, и уравновешенная студентка — сценаристка старшего курса Людмила Голубкина, пытавшаяся привести в порядок орущую толпу, написать официальный запрос, собрать подписи.
Пока мы выбирали и собирали, к начальству подоспела подмога — прислали из райкома некоего Солдатенко, невзрачного функционера, который еще больше разозлил зал — все дружно затопали, захлопали, стали сгонять его со сцены. До драки не дошло — он незаметно смылся. (Кстати, потом он много лет был директором объединения «Юность» на «Мосфильме», а Голубкина была там редактором, и они прекрасно уживались, он ни в какую «идеологию» не лез, был исправным организатором, пока не выгнали.)
Тот митинг закончился ничем. Когда Алик Кафаров вернулся через три года, выяснилось, что его посадили за анекдоты, и он знал, кто на него доносил, и придя в общежитие после лагеря, сразу встретил того доносчика-однокурсника, и тот его как ни в чем не бывало пригласил пить зеленый чай. И они пили и мирно беседовали — он сам рассказывал — и не было ни малейшего желания дать доносчику в морду и вообще «выяснять отношения».
Да, к шестидесятому году мы уже не были теми пылкими «детьми». Вот если бы тогда записывать — день за днем, час за часом — те страхи, сплетни, споры-разговоры — было бы бесценное свидетельство, но никто этого не делал, едва успевали сочинять свои сценарии, что требовалось по программе, и наша всамделишная тревожная жизнь туда не попадала, казалось, главное — запомнится, осмыслится, придет время, и можно будет рассказать…
Уже появился в центральной печати фельетон «Чайльд Гарольды с Тверского бульвара» — про Литературный институт, из которого отчислили вдруг нескольких студентов, в том числе уже нам известных Юнну Мориц и Беллу Ахмадулину. Видимо, кто-то решил «почистить» вузы, усилить идеологическое воспитание. Нам то и дело напоминали, что мы «бойцы идеологического фронта».
На нашем курсе была традиция: в начале и в конце учебного года записывали на магнитофон капустник — пародии и песенки, довольно остроумные, но чисто местного значения. Слушали в своем кругу и хохотали. Как меня изобразили — до сих пор помню.
А в ту осень пятьдесят восьмого наши остроумцы оказались как-то не в духе, заранее собраться не успели, но капустник был обещан, и мой громоздкий магнитофон «Днепр» доставлен к метро «Аэропорт», в новенькую просторную квартиру Наташи Вайсфельд — ее родители еще не вернулись из отпуска, В том же доме, в соседнем подъезде, жил и главный наш мастер — Е. О. Габрилович, и его тоже приглашали на вечеринку, но он сказал, что занят, хотел бы, но никак не может прийти. Как в воду глядел.
Собравшись на полчаса раньше других, комедиографы наши не сочинили ничего нового (должно быть, идея себя исчерпала), а стали просто валять дурака и записывать — раз уж магнитофон под рукой — что в голову взбредет. Пародию на историко-революционную пьесу. Я даже помню начало — как Дима Иванов серьезным дикторским голосом произнес: «Еще не успели смолкнуть исторические залпы „Авроры“, а у колонн Таврического дворца…» Пошла импровизированная пародия на «Незабываемый 1919-й». Изобразили белогвардейский загул. Единственная девушка Дая Смирнова (она перешла к нам с актерского факультета) вполне профессионально подыграла: «А помните, поручик, мы когда-то с вами ездили в Яр…» Тут вступал цыганский «хор» из четырех человек, а потом возникал Ленин в своем кабинете. Его, слегка картавя, изображал Володя Валуцкий. Он принимал посетителей — крестьянина, профессора, татарина…
Послушали после первой рюмки, дружно смеялись, а потом вдруг наступила тишина, и Валерий Шорохов, взрослый наш однокурсник, бывший юрист, год отслуживший комсомольским секретарем всего института, проявил бдительность. «Ну, ребята, вы дров наломали, давайте-ка лучше это сотрем», — посоветовал он не слишком настойчиво, в смысле — «береженого бог бережет». И стерли, недолго думая. Никто и не собирался хранить эту импровизацию вечно. Записали на ту же катушку шум вечеринки — просто тосты, общий гомон, неразборчивое пение. Помню, Наташа спела — «По тундре, по широкой дороге…» Тогда входили в моду лагерные песни.
Через много-много лет я узнала из достоверных источников, что уже наутро дирекции было известно про нашу вечеринку. Это несколько проясняет вопрос
