— Правильно ты говоришь, Франц, правильно, — сказал Шольц. — Коммунисты, они такие же леваки, как и мы! Мы за социализм, и они за социализм, но только сначала, а потом решили его извратить и сделали из него еврейский марксизм, вот так! Ну, это у них, а у нас чистый и не замутнённый ничем социализм. Все марксисты — евреи и предатели, а все немцы — социалисты, так я это понимаю, и так я думаю.

Шириновский опешил от этих слов, но всё же решился немного поспорить, хоть обстановка не сильно к тому располагала. Он даже немного протрезвел, но вновь выпитое снова дало ему в голову, и тиски страха ослабли. Многое хотелось ему сказать, заклеймить позором, с жаром опровергнуть все дутые факты и предвзятое отношение, но, взглянув на свой рукав, он тут же отказался от этой мысли. Он тоже штурмовик, и было бы странно слышать от него всё то, что он хотел сказать сейчас. Пришлось сдерживаться.

— Что за бред ты несёшь, Шольц? Коммунисты и есть социалисты, большевики были всегда социал-демократами и уже после совершения революции стали называться коммунистами.

— Я знаю. Ты думаешь, что Шольц политический дурак? Я состоял в социал-демократической партии Германии ещё до войны. Я рабочий из Ганновера, я ходил на митинги, я воевал, и я разочаровался в социал-демократах. Да, они были все социалистами, пока не заразились марксизмом и не переродились в коммунистов. Мне не интересен Интернационал! Я немец, и поэтому мне не по пути с коммунистами. Пусть они русским парят мозги с равенством народов и кормят их за свой счёт, а мы немцы и значит, должны делать всё только для немцев.

— Но…

— Что, но? Самое весёлое, что после всего этого коммунисты обвинили социал-демократическую партию Германии в фашизме. Да и называют их социал-фашистами. А вот нас не называют. А знаешь, ик, почему?

— Знаю.

— И почему?

— Потому что мы расисты и нацисты!

— Нет, мы не нацисты, мы социалисты, но национальные, то есть немецкие. Расисты, гм. Все люди расисты, а кто это отрицает, тот врёт, если не другим, то сам себе. Вот чем мы отличаемся от коммунистов?

— Да всем, абсолютно всем!

— Нееет, не всем, они, ик, хотят отнять и поделить, отдав всё Интернационалу, а те, ик, а те… тем, кто его создал, ик. А мы… мы, ик, немцы-социалисты, хотим отнять, — тут Шольц, скорчив страшное лицо, резко взмахнул рукой, сграбастав остатки закуски на столе, но не свалив её на землю. — Мы хотим отнять и поделить, поделить и раздать немцам. Вот поэтому мы национал-социалисты, а они интернационалисты. Всё просто, брат, всё просто. В этом наша суть, ик. Забрать и поделить, забрать и раздать немцам. За то и воюем между собой.

— А как же тогда фашисты?

— Дались они тебе, эти итальяшки! Всё, что они могут, это собрать свою страну под знаменем диктатуры ради создания великой италийской империи. Итальянский фашизм — это «прийти и навести порядок». Это диктатура, запомни, диктатура, ик, но не левая, как у коммунистов, а правая, со всеми вытекающими, ради создания империи. У них нет порядка, а у нас есть, у них никогда не было ни империи, ни идеи, а у нас есть и то, ик, и другое. Я требую ещё пива, моя кружка пуста!

Шириновский вздрогнул от перемены темы и резкого возгласа Шольца и машинально полез в карман. В кармане лежала лишь мелочь, а заныканные в другом кармане десять марок было жалко пускать на пиво, хотя обстановка того требовала, да и языки у его коллег по штурму развязались уже изрядно.

Сграбастав пфенниги, он выложил их на стол. Всего их оказалось восемьдесят восемь. Шольц понял и тоже полез в карман, выудив оттуда полторы марки, у Губерта оказалось почти две марки, и банкет продолжился. Губерт, отхлебнув из очередной кружки пива, тоже решил пуститься в политику:

— Большевики забрали у русских всё и раздали всем другим народам, в этом весь смысл Интернационала. Да и хрен с ними, дураки они, и мы вновь пойдём к ним в гости, помяни моё слово. Слабаки, что отдали свою страну евреям, должны страдать. Мы заберём у них землю и поделим между собой.

— Ну, это вряд ли, — разозлился Шириновский.

— Посмотрим, всё у нас впереди. За нами будущее Германии, за нами, а не за коммунистами. Что касается итальяшек, то они хотят усиления государства, пфф, — сдул он попутно пену с кружки, — и видят его в единстве во всех областях — идеологической, экономической, политической, нравственной… Объединить три ветви власти, сделать однопартийную систему, разогнать к чертям оппозицию, которая только мешает работать и вносит разброд и шатание, контролировать жизнь граждан на всех уровнях…

— Всё, я в туалет, — внезапно заявил Шольц.

— Пошли все вместе.

— Пошли.

Втроем, немного теряя координацию, они пошли в сторону туалета. Губерт намеревался повторить прежний трюк, но коммунистов прибавилось, а штурмовиков, как назло, оказалось намного меньше, и сидели они в разных местах.

Патрулей тоже не видать, поэтому, несмотря на упорные попытки Губерта свернуть в сторону пьющих пиво коммунистов, Шириновский, постоянно напоминая о своей разбитой голове, повёл их кружным путём, вызвав бурю эмоций у противников. Вслед их небольшой компании полетели смешки и возгласы, а также крайне неприличные жесты.

Нечеловеческими усилиями Шириновскому удалось убедить их компашку сначала отлить, а уж потом биться с врагами. С пустым мочевым пузырём это будет куда как сподручнее. Сделав свои дела, они буквально выкатились из туалета и быстрым шагом прошли мимо коммунистов.

Те, даже не пытаясь препятствовать проходу, стали осыпать их насмешками на потеху отдыхающей публике. Оркестр, что до этого наяривал какую-то мелодию, тут же решил сделать перерыв, и в наступившей тишине стали ясно различимы насмешки коммунистов. Народ наелся хлеба и теперь жаждал зрелищ.

— Что, штурмосраки, обоссались идти мимо нас⁈

— Кинжал-то свой уже потерял или продал за кружку пива?

— Цвет коричневый не только у формы, но и у говна! Говно, вы куда⁈ Боитесь?

— Сейчас придём, а вы всегда смелые, когда вас много? И серость эта у вас в крови, или большевики своей одарили? — ответил Губерт, вынул кинжал и ощерился, словно волк.

Шольц недолго думая бросился к сцене и схватил табурет с