я оказываюсь в дверях кухни, где вижу Эмму, которая разворачивает курицу.

– Что тут за склеп? – восклицает она, не глядя на меня. – Почему ты не включишь свет?

Мне кажется, она в хорошем настроении. В прошлый раз поднимал ей настроение я, а на этот раз может получиться наоборот. Едва я выполнил данное Эммой поручение, как она задает мне другой вопрос:

– Что ты делаешь с Барби?

Лишь в этот момент я бросаю взгляд на свою руку и осознаю, что я так и ношу с собой куклу.

– Это была любимая кукла моей дочери, – объясняю я и кладу игрушку на буфет у себя за спиной.

– И ты ее сохранил? Какой ты молодец!

Мне бы стоило сказать ей правду: что это Катерина спрятала Барби на память, что я совсем не тот человек, который привязывается к вещам – мне хватает проблем и с живыми людьми. Однако я молчу – отчасти потому, что теперь, раз у меня есть такая возможность, мне хочется выглядеть заботливым отцом, а отчасти потому, что, по правде говоря, найдя эту крошку-длинноножку с платиновыми волосами, я испытываю нежные чувства и к ней тоже.

– А что с тобой, ты плакал? – прерывает мои размышления Эмма.

От этой девчонки ничего не скроешь, в каком-то смысле она еще хуже Звевы. Ей стоило бы стать адвокатом – я могу замолвить за нее словечко перед моей дочерью.

– Да нет, какое там плакал, я простыл!

Секунду она пристально смотрит на меня и вдруг так заразительно улыбается, что, чтобы не расколоться, мне приходится быстро отвернуться, доставая для нас из буфета два бокала.

– Я еще не поблагодарил тебя за скатерть, – говорю я погодя, – мне было очень приятно твое внимание.

– Ну что ты, – возражает она, – это я должна тебя благодарить.

Я поворачиваюсь и встречаюсь с проникновенным взглядом ее глаз.

– Я знаю, что тебе было непросто в тот день в больнице, но я благодарна тебе, что ты проявил уважение к моему решению.

Так странно слышать, как кто-то выражает благодарность в мой адрес – не могу сказать, что я очень уж к этому привык. Если тебе то и дело высказывают, что ты оказался никудышным, то в конце концов ты утверждаешься в мысли, что ты и не в состоянии быть кем-то, кроме как никудышным.

– А отек со скулы уже сошел! – довольно восклицаю я.

– Да уж, к счастью, да, – мигает она в качестве подтверждения.

– А как рука?

– Лучше. – Она поднимает локоть, чтобы показать мне повязку: – Теперь я в состоянии даже ею двигать.

Сегодня Эмма кажется мне еще красивее – может быть потому, что лицо ее украшает новое для меня радостное выражение. Лишь немногим людям дозволяется наблюдать радость, отчаяние, злость, страдание, наслаждение или состояние эйфории, написанные у кого-то на лице; всем же остальным приходится довольствоваться той единственной маской, которую человек нам предлагает. Очень может быть, что Эмма решила довериться этому одинокому нелюдимому старику и не скрывать от него ту толику радости, которая все еще иногда сияет у нее в глазах.

Эта мысль заставляет меня довольно улыбнуться, и я начинаю накрывать на стол, пока Эмма нарезает курицу. Кухня наполняется ароматами мяса и картошки, и я вдруг отдаю себе отчет, что в последние сорок восемь часов все мое пропитание составляли лишь баночка «Симменталя»[15], один апельсин, пакетик крекеров и бутылка вина. Негусто для моего старого измученного организма.

– А этого нету дома? – спрашиваю я внезапно.

Она становится серьезной.

– К счастью, нету.

Я стараюсь изо всех сил, чтобы аккуратно накрыть на стол, и, закончив, передаю ей тарелки, в которые она накладывает нам еду. Когда мы садимся за стол, мы выглядим как отец с дочерью, ужинающие самым обычным образом, а не как две неприкаянные души, пытающиеся в меру своих сил справиться с бурей.

Даже не знаю почему, но я рассказываю ей о Катерине:

– У моей жены был любовник.

Она поднимает на меня глаза.

– Я только что узнал, мне сказала моя дочь.

– А сам ты никогда не замечал?

– Нет. А может и да, и притворялся, что не вижу.

Не знаю, что у нас установились за отношения и по какой непонятной причине у меня возникает желание рассказывать о моих личных делах женщине, с которой я едва знаком. Точно так же мне неясно, с чего вдруг ей кажется приятным проводить время со мной.

– Со стороны мне казалось, что ты больше доволен жизнью, – замечает она.

Ну конечно, все самое интересное в человеке видишь как раз со стороны, внутри можно найти только кровь, кишки и сожаления. Ничего особенно привлекательного.

– Я доволен. Или, лучше сказать, каждый день бьюсь за то, чтобы быть довольным.

– Ты молодец, мне кажется, что я делаю с точностью до наоборот.

Я готовлюсь вонзить зубы в куриное крылышко, когда неожиданно появляется Вельзевул, просочившийся, как обычно, сквозь узкую щель приоткрытого в гостиной окна.

– А, смотрите-ка, кто к нам пожаловал, проныра из проныр! – восклицаю я, едва заметив, как его мордочка заглядывает в дверь кухни.

Два дня он где-то пропадал и шатался по каким-то одному ему известным делам, а теперь, когда тут оказалась курочка, чтобы положить на зубок, он решил заявиться. Эмма протягивает ему кусочек – стремительно дернув головой, он хватает его и проглатывает в одну секунду. После чего принимается активно тереться о ноги своей новой обожаемой пассии. Ко мне он не подходит – знает, что неправ, и не хочет слишком злоупотреблять ситуацией.

– Я решила бежать, – в какой-то момент произносит Эмма.

– Так значит, неправда, что ты делаешь все, чтобы быть недовольной. И куда ты отправишься?

– Уеду отсюда куда-нибудь: может быть, на север, к одной моей подруге, я с ней познакомилась несколько лет назад. В любом случае лишь бы подальше от него.

– А ребенок?

– Он узнает о нем, когда меня уже здесь не будет.

Я залпом вливаю в себя целый бокал вина. Полагаю, что жизнь – это женщина: когда ей нужно ткнуть тебя носом в твои ошибки, она говорит с тобой без обиняков. То, что моя жена столько времени мне врала и что Звева все еще сердится на меня, кажется мне сейчас пустяком по сравнению с гигантскими проблемами Эммы. Нужно поскорее научиться внимательно смотреть на жизнь других людей, и тогда пропадет желание несправедливо оплевывать свою собственную.

Если бы не было ребенка, все было бы значительно проще. Но в сложившейся ситуации он не согласится на развод. Я решаю сказать то, что думаю.

– Если ты в самом деле хочешь освободиться от него, тебе следовало бы серьезным образом рассмотреть возможность аборта.

Она пристально смотрит на меня, и я выдерживаю ее взгляд. Мне очень жаль, Эмма, но этот старый мерзавец, которого ты видишь перед собой, решил, что не будет просто улыбаться как ни в чем не бывало и делать