— Я бы спустила шкуру с какого-нибудь похотливого мужика, — мечтательно произнесла она, — но наказываю только женщин. Собственно, за этим и приставлена. В чём таком ты провинилась, что гниёшь в камере для смертников?

— Я из семьи, которая, якобы, укрывала императора, но всё это ложь. Не суд, а площадной вертеп. Даже присяжных на нём не было.

— Все вы тут невиновные сидите, как же! Знать, крепко за тебя взялись. Присяжные обычно смягчают приговор.

— Лучшая подруга решила меня устранить. За что только, не понимаю.

— Поэтому я не дружу с бабами. Да и вообще ни с кем.

Пора было использовать последний шанс избежать позора.

— Я больше не могу. Можешь убить меня? — Клавдия взяла самый жалобный тон, который только смогла. — У тебя наверняка есть ремень или шнурок.

— Потом проблем не оберёшься. Даже денег не предлагай, не могу ничем помочь, извини. За небольшую сумму это можно было бы устроить, но… сегодня вместо палача будет сам Грималь. Угадай, чья голова слетит вместе с твоей, если я ему в десерт нагажу.

— Ах, вот и познакомимся, стало быть. И часто он на десерт оставляет самых непричастных и слабых?

— Кто был первым — станет последним, как говорится. Нашего Поля, который вчера уволился, он страшно бранил, когда тот удавил парнишку прямо перед эшафотом и выдал это за обморок. Тоже из ваших. Какая-то северная у него фамилия была… Так сразу и не вспомнишь.

Клавдия ткнулась носом в плечо и умолкла. Экзекуторша что-то рассказывала, положив локти между прутьев на перекладину, но теперь её болтливость стала раздражать. Было ясно, что на тихое убийство её не уговоришь. Ненасытный зверь не подавился Тилем Краммером, теперь он обнюхивал сквозняками окоченевшие ноги графини. Город её предал, как и закон, и отечество.

Тюремщик явился только к обеду и извлёк из кандалов потемневшие от синяков запястья. Клавдии было тяжело идти и он не торопил её, чем вызвал немую благодарность. Разум Клавдии продолжал сопротивляться грядущему, она воображала себе, что сможет сбежать, хоть ноги и не слушались.

После тюремного подвала дневной свет бил по глазам с небывалой жестокостью. Её вели через площадь на тот самый помост, который сколачивали для бунтовщиков. Теперь там возвышалась рамка гильотины, побуревшая от брызг крови. Серый треугольник ножа был уже вверху, наготове.

Зачем-то Клавдия любила воображать собственную казнь ещё тогда, во времена мира и спокойствия. Она мнила, что пройдёт по эшафоту, как какая-нибудь опальная королева, в лучшем своём наряде, свою последнюю речь она начнёт словами: «Что с тобой стало, родина?!..». Озверевшая чернь устроит давку и будет требовать её смерти, а голову ей отрубят мечом, не заставив даже встать на колени.

«Жаль, я не смогу заплатить палачу. Напомнить ему, что он — не вершитель справедливости, а просто батрак, которого я нынче нанимаю, пусть и для казни» — думала Клавдия, поднимаясь по ступенькам на помост.

В действительности всё сложилось совсем иначе. Обезглавить её собирались механически, словно перепёлку — ножницами. Люди на площади вели себя тихо, да и было их немного. Женщины бросали на неё короткие взгляды и опускали глаза или заговаривали со спутниками. Никто не хотел смотреть, как казнят девушку. Мелкую сошку, никому не принесшую зла. Хапуги, развратники и священники вызывали куда больше любопытства.

Лицом к толпе на краю эшафота стоял её палач. Эту спину она узнала бы из сотен тысяч, ведь именно о неё она ломала хлысты и ногти не один месяц. Она могла бы узнать и эти шпоры-звёздочки ещё в ту ночь, когда он искал кров у мейстера, если бы они лежали, как всегда, на бочке у кровати. И тот голос, если бы он умолял прекратить, отпустить. Клавдия никогда не интересовалась, есть ли у конюха имя, а теперь его имя знали даже птицы. Грималь обернулся и медленно, с наслаждением окинул её взглядом. Выражение его лица не поменялось, осталось тем же злым и страстным, но в глазах теперь плескалось безумие вседозволенности. Он взирал на свою прежнюю мучительницу с жадным, бешеным злорадством. Никто в толпе не мог знать об их связи, но все, кто был рядом, ощутили невероятный накал между осуждённой и Жаном Грималем. Назревало нечто интересное.

Увидев штыки гвардейцев, Клавдия в отчаянном порыве метнулась к ним, тюремщик успел её схватить, а палач рассмеялся и сказал:

— Не-е-ет, так не пойдёт, красотка!

Двумя аршинными шагами он приблизился и взял её за плечо, потащил к краю своей скользкой от крови сцены.

— Поздоровайся, — он кивнул, показывая вниз, где стояла потемневшая корзина с человеческими головами, похожими на переросшие осенние корнеплоды. Через бортик свисала огненно-рыжая прядь, от сырости завивавшаяся локоном. Шеи ещё кровоточили — казнь состоялась совсем недавно. Каких-то полчаса назад её родителей лишили жизни, их кровь едва заметно дымилась на холоде.

На языке появилась омерзительная сладость и Клавдия не успела даже рта раскрыть, обжигающая желчь хлынула носом. Она не смогла закричать и, упав на колени, издала бессвязный вой. От того, чтобы немедленно сойти с ума, её спасло только минутное отупение, наступающее, когда человек не в силах поверить происходящему.

Жюли торжествовала, стоя в десяти шагах от эшафота. Она не могла не чувствовать запах свежего мяса, разносимого ветром по Сен-Жак. Кораблик её шляпы горделиво выпятил форштевень с брошью республиканских цветов. Окружали её такие же образцовые патриоты с картинок. Яркие, словно ландскнехты, молодые люди уже пресытились предыдущими зрелищами и теперь оживлённо болтали друг с другом.

На краю площади тонко заржал конь. Там поднялся шум, всадник проталкивался к эшафоту, помогая себе хлыстом, чем вызывал недовольство зевак, но видя его белую маску, они послушно теснились.

— Ты совершаешь преступление, Жан Грималь! — изо всех сил выкрикнул Гартунг. — Есть больше десятка свидетелей невиновности этой девушки! Такова твоя свобода — проливать кровь когда и как вздумается?!

Конюх, не ожидавший возражений, помедлил несколько секунд с ответом.

— Её приговорила республика, которой я храню верность, добрый человек. Я сегодня служу палачом по воле народа.

— Требую пересмотра приговора! Заразно больного человека привели в общую тюрьму, слышите, люди?! — не унимался доктор. — В ваших силах остановить безумие! Завтра обезглавят вас самих по нелепому поводу! Беззаконие и хаос!

Кто-то вцепился в поводья и Гартунг отвлёкся. Гвардейцы выдвинулись ему на подмогу. Безрассудная, смелая попытка остановить казнь захлебнулась в первую же минуту, но сквозь накативший ужас Клавдии удалось согреться мимолётной благодарностью.

Жан Грималь громко произнёс, не спеша закатывая рукава:

— Я работаю сегодня бесплатно, но хочу законных