Шрифт:
Закладка:
Её зовут Татьяна, вспоминал он.
Она появилась после обхода, после обязательного бодрого похлопывания по плечу доктором Иваном Христофоровичем: «Ну-с, голубчик мой кадет, как дела-с?.. Вижу, вижу, что неплохо! Кровь с молоком, скоро танцевать у меня пойдете!..»; появилась, села у его узкой койки.
– Мы оставили Псков, – сказала негромко. – Государь выпустил Манифест… но горожане не вняли увещеваниям. «Побегоша и затворишася во граде», словно при Баториевом[13] нашествии. Теперь движемся на юг. Что-то будет!..
Она покачала головой.
– Осталось молиться. Молитва во всех делах помогала, поможет и сейчас, – проговорила она с железокаменной убеждённостью.
– Мы одолеем, – сказал Фёдор со всей уверенностью, на какую был способен. – Мы из Питера вырвались, государь спасся, и наследник-цесаревич, и великий князь Михаил, и семья государева!..
Татьяна улыбнулась, как-то виновато, чуть ли не со стыдом.
– Государя спасли… а сколько при этом погибло верных…
– Таков долг наш! – Фёдора затопила горячая волна. – Государь, он… он Государь! Нет его – ничего нет! Не приведи Господь, случись что с ним – стократ больше погибнет!
– Не волнуйтесь так, милый Фёдор. – Рука Татьяны едва-едва коснулась его груди. – Вам надо поправляться. Я вижу бедствия… великие беды и напасти, и войну, и глад, и мор… ох, словно бабка-вещунья, злое предрекаю, то грех…
И убежала поспешно, прошуршала длинным серым платьем. Скрылась.
Стучали колёса. Фёдор закрыл глаза – больше ничего не оставалось. Только молиться, благодаря Господа за чудесное своё спасение.
Из дневника Пети Ниткина,
6 ноября 1914 года, Витебск
«Насколько был торжественен въезд наш в губернский город Витебск, настолько же… Впрочем, обо всём по порядку. Боевых частей в Витебске расквартировано не было, и потому императорский поезд встретил почётный караул из всего, что имелось, вплоть до пожарной команды. Губернатор весь извивался от почтительности; отслужен был благодарственный молебен, депутации городских обывателей, купечества, почётных граждан, дворянства, преподносили один за другим верноподданические адреса. В самом Витебске всё оставалось спокойно. Конечно, заводы тут имелись: чугунолитейный Гринберга, пивоваренный, маслобойная фабрика, очковая и табачная, лесопилка и паровая мельница некоего г. Пищулина; ещё наличествовал епархиальный свечной завод, но оттуда атаки “революционного пролетариата” едва ли стоило ожидать.
Признаюсь, и мне почудилось, что мы достигли тихой гавани: когда Государю подносили хлеб-соль на привокзальной площади, а оркестр играл “Боже, царя храни”. Неужели, подумал я, мытарства наши кончились? Мыслей этих я устыдился, помня об истинных мытарствах, претерпленных теми, кто уходил из Ростова в голую заснеженную степь иного времени, под иным солнцем…
Мы сошли с поездов, размяли ноги, поели горячего, казалось, весь город спешит нам на выручку. Пироги, жареные гуси и куры, всевозможные варенья и соленья, свежий хлеб – чего ещё надо кадету для счастья? Ах, ну да, Севке Воротникову требовалось кое-что ещё, но об этом я умолчу; местные же барышни одаривали его весьма красноречивыми взглядами.
Нас наконец-то пустили к Фёдору. Слон лежал бледный, но бодрый; храбрился, мол, вот-вот встанет. Мы – и я, и Севка, и Лев, и Варлам – все уверили его, что теперь всё будет хорошо: мы в Витебске, и, как мы все надеялись, оторвались от противника. Даже Две Мишени приободрился.
Разместились мы в городских казармах у самого вокзала, мы так и остались при бронепоездах. С наступлением же ночи Две Мишени, пребывая хоть и не в столь мрачной меланхолии, как последние дни, отчего-то приказал выставить двойное охранение…»
Полковник Константин Сергеевич Аристов вышагивал по путям Витебской станции, сейчас полностью занятой составами Добровольческой армии. В резиденции губернатора гремела музыка, там давали торжественный ужин в честь Его Императорского Величества.
Резиденция эта располагалась за Двиной, на высоком берегу, окружённая садом; через мост неспешно полз трамвай[14], несмотря на поздний час, – по случаю прибытия августейших особ время работы продлили.
Здесь же, на станции, прибывшие добровольцы наслаждались отдыхом. Окна казарменных зданий и артиллерийского парка были ярко освещены; всем надоели узкие жёсткие койки броневагонов.
Со стороны уходящих к Смоленску путей донёсся дальний гудок. Приближался поезд, начальник станции должен был пропустить его по единственному оставшемуся свободным сквозному пути, но Две Мишени на всякий случай повернул к перрону.
– Воротников! Бобровский! Ниткин!
– Здесь, господин полковник!
– Воротников, бери пулемёт. Вы двое – возьмите взвод из второй роты и…
Он не договорил. От входных стрелок грянули первые очереди.
Там стоял первый секрет.
Чужой локомотив окутался паром, он тормозил, но неизбежно должен был врезаться в предусмотрительно оставленные там Двумя Мишенями товарные вагоны, гружённые мешками с песком, камнем и прочими тяжестями.
Пальба становилась всё чаще, с подножек вагонов горохом сыпались фигуры в чёрных бушлатах – матросы, и, скорее всего, балтийцы.
От вокзала и казарм нестроевой роты, что были рядом, уже спешила подмога – кадеты-александровцы, юнкера, все вперемешку. Рявкнуло орудие бронепоезда, снаряд врезался в череду вагонов, разнёс один в щепки, но балтийцы уже успели высадиться и теперь набегали, развернувшись цепью и наставив штыки.
Им ответили «фёдоровки», ожил «гочкис» у Воротникова, и чёрные бушлаты стали падать. Однако их было много, и наступали они ловко, решительно, быстро. Паровоз их и в самом деле врезался в гружёные вагоны, смял один, брызнула щепа из другого, но чёрный зверь, окутанный паром, замирал, его бег изначально был недостаточно быстр.
Две Мишени вскочил, не обращая внимания на пули. От вокзала бежали новые и новые добровольцы, и их надо было собрать, обернуть сжатым кулаком…
Его кадеты, его первая рота успела первой, залегла, отстреливаясь. Вторая торопилась следом, эх, мальчишки, и Аристов бросился им наперерез.
– Сто-ой! Рота, слушай мою команду!..
Мальчишки, да. Но уже лучшие солдаты, что когда-либо у него были. Лучше даже тех, с которыми дрался при Мукдене и Ляояне.
Рассыпались, залегли.
– Второе, третье отделения, за мной!
Подоспели другие офицеры-александровцы, Яковлев, Чернявин, даже штабс-капитан Мечников, отделённый начальник у младшего возраста; холодный ноябрьский ветер хлестнул по щекам внезапным порывом, принёс первые клочья дыма – впереди уже что-то горело.
Заговорил пулемёт Всеволода, Воротников короткими жалящими очередями сбивал самых дерзких «братишек».
Полсотни кадет, два десятка юнкеров – «павлонов» и николаевцев, и Две Мишени, пригибаясь, повёл их в обход, заходя влево, к пакгаузам, к Орловской площади и дальше – успеть! Опередить!
Кадет Маслов – некогда щуплый, хилый, слабосильный, что плакал в первый год,
