Великого злые чары, а не то и проклятие, смыть которое можно, чего доброго, только их кровью. Кокс, Мерлин, Локвуд и даже Цзян не догадывались о буре злобных помыслов, что безмолвно и незаметно бушевала под стоическими минами окружающих, где бы один из них ни появлялся и ни просил об услуге или одолжении.

Тот факт, что сам император распорядился доставить англичанам ртуть из Черного павильона, дабы они могли без промедления начать работу над часами вечности (так Великий, будучи в превосходном настроении, в присутствии двух мандаринов нарек новейшее предприятие), по мнению Кокса, свидетельствовал, что он и его товарищи никогда еще не были у Цяньлуна в таком фаворе, как в эти дни позднего лета.

Однако на освещенных золотом кровель улицах Жэхола в укромных местечках или шепотом, заслонясь драгоценными, расписанными стихами веерами из антилопьего пергамента, нет-нет да и вспоминали о “Тайных знаках”, календарном изречении эпохи танской династии, которое как образец каллиграфии украшало протокольные книги иных церемониймейстеров. В эти дни его как-то раз даже намалевали кроваво-красным на стене одного из дворцов. (Правда, даже после проведенного тайной канцелярией многонедельного расследования и после пыток нескольких подозреваемых, из которых двое не пережили допроса, написавшего так и не установили.)

Даже император, гласила появившаяся пасмурным утром после бурной ночи кроваво-красная надпись на золоченой задней стене Павильона Безветрия, крупная, как фигуры театра теней:

Даже император говорит

лишь одним голосом,

видит лишь двумя глазами,

слышит лишь двумя ушами.

Двор же его

говорит и шепчет

тысячью голосов,

видит тысячью глаз,

слышит тысячью ушей

и тысячью рук делает то,

чего море глаз

не видит,

когда все веки опускаются

перед тем,

что должно сделать. 

 В мастерской Павильона Четырех Мостов, где в солнечные дни плясали блики света, отраженные от волн пруда, Кокс впервые после прибытия в империю Цяньлуна чувствовал себя почти беззаботно.

Император предоставил им все средства, чтобы воплотить в жизнь механическую фантазию, тщетно витавшую во многих мастерских Европы. Первые же опыты с серией искусно отформованных сосудов, изготовленных по его размерам стеклодувами провинции Аньхой в соответствии с указанными размерами, доказали, что один-единственный такой сосуд, наполненный ртутью, сможет благодаря перепадам давления за один день произвести огромное количество энергии. В первоначальных эскизах конструкции и расчетах избыточное ее количество даже вылилось в проблему: как сделать, чтобы та или иная из натянутых этой упорной силой цепочек, на которой все выше и выше поднималась латунная или золотая гиря ходовой части, в конце концов не порвалась?

Мерлин, Джейкоб Мерлин, виртуоз во всех вопросах механики и искусного облагораживания всех ее деталей, за одну неделю придумал разгружающий механизм, благодаря коему шестеренка завода при слишком большом натяжении выскальзывала из зубчатого сцепа и вновь мягко возвращалась на продолжающие вращаться зубчатые ободья, когда гиря, притянутая силой гравитации, мало-помалу опять опускалась вниз, к земле, из каменистой тьмы которой все росло навстречу бегу созвездий, мерцанию звезд, свету.

Джейкоб Мерлин. С тех пор как на борту “Сириуса” в день мнимого нападения пиратов обнял Кокса, он порой, желая выказать своему мастеру восхищение или особое одобрение, клал ему на плечо руку. И Кокс, хотя даже среди близких знакомцев и привилегированных золотариков и серебряников на своих мануфактурах слыл неприкасаемым, иной раз даже опасался пожать протянутую руку гостя, а то и заказчика из числа высшей знати, не стряхивал руку Мерлина, а неподвижно стоял в течение нескольких ударов сердца. Просто стоял, пока тепло Мерлиновой руки не проникало сквозь одежду.

Словно залитая светом мастерская посреди продолговатого лотосового пруда в глубине Китая была единственно возможным местом для воплощения идеи, что ртуть, расширяясь и двигаясь от подъема и падения атмосферного давления, приведет в движение шестеренку, шестеренка — вал, а вал — весь часовой механизм, работа над часами вечности казалась Коксу легкой как перышко, почти игрой, в которой можно выиграть все, а терять нечего.

Не только идеи и расчеты конструкции, но и самые разные материалы соединялись между собой, прилаживались один к другому, словно не происходило совершенно ничего особенного, просто настало время, когда воплощение давно и тщетно искомого принципа просилось в мир так же неудержимо, как эмбрион, как дитя... нет-нет, еще прекраснее, неотвратимее: ведь, не в пример рождению человека, претворение в жизнь механической идеи при всей совокупной ее многогранности было доступно пониманию, поддавалось контролю и не представляло собою загадки, чуда, не то что дитя, которое фактически с первым же вздохом уже начинало умирать.

Зато вот эти часы. Эти часы шли только в одном направлении, и тот, кто хотел превратить отмеренные ими мгновения в часы или секунды, еще задолго до своей смерти начинал путь в вечность.

Передаточные механизмы, шнеки и ходовые колесики, одна пружинная коробка и вторая, анкерный и шпиндельный спуски и почти герметичный, восьмиугольный стеклянный корпус для защиты от всеистребляющей пыли, оправленные в платину алмазы и рубины, на поверхности которых разрушительному трению подвижных частей должно уменьшаться до пренебрегаемых величин... Пусть и не все его соображения удавалось внедрить в конструкцию, порой Коксу мнилось, будто совокупное движение всех деталей, изготовленных из дерева, стекла, различных металлов и драгоценных камней, есть не механический процесс, а алхимическая кухня: они вращались вокруг друг друга и, наконец, достигали взаимной гармонии в органическом вихре, из которого когда-нибудь, будто речной камешек, гонимый могучим и необратимым течением, непременно выкатятся неувядаемая юность, философский камень... или вечность.

В безмолвном ликовании по поводу слияния собственных стремлений и фантазий с мечтами китайского императора Кокс не замечал, что вокруг него становилось темнее и тише, хотя дни были еще долгими и часто по-летнему жаркими, лишь птичий щебет был уже не столь многообразен.

Среди шепчущих голосов при дворе, что возникали неприметно, как первые мягкие сквозняки и ветерки перед грозой, голосов, которых Цзян и тот не мог расслышать, были и такие, что требовали изгнания западных чародеев и даже их смерти. Окаянные длинноносые просто прикидывались ювелирами и золотариками, а на самом деле они — вооруженные магическими силами шпионы, враги державы, сумевшие смутить душу и сердце самого императора, любимца народа и небес.

Хотя доверенные лица Цзяна при дворе опасались посвящать его в определенные слухи и догадки, переводчик, еще несколько недель назад веселый и разговорчивый,