Шрифт:
Закладка:
Матвей достал из портфеля большие, окованные по углам медью счеты и застукал костяшками.
— Итого получается сто семнадцать тысяч рублей, не считая пастуха, которому мы, как известно, платим тридцать пудов ржи, столько же картошки и полторы тысячи деньгами. Но это — частность. — В зале засмеялись, потому что так любил говорить Дима. — Получается, что под выдающимся руководством заведующего фермой товарища Неделина мы достигли на одном молочке, — он постукал на счетах, — двадцать семь тысяч рублей убытку… Это не считая пастуха и премии товарища Неделина.
Зрители смеялись. Раньше на отчетном собрании бухгалтер докладывал о животноводстве вообще, и у него выходило, что колхоз получил доход, правда небольшой, но все-таки доход. А Матвей выделил внутри животноводства самый отстающий участок и показал, как хозяйствовали на этом участке.
Тоня слушала и радовалась. Все-таки клубная работа приносит пользу. Даже Матвей меняется на глазах, становится другим человеком. Еще месяц, два — и он станет настоящим, ценным работником. Зефиров примеряется делать турник и брусья, а старик Уткин вечерами прибегает дежурить возле ящиков с пшеницей, чтобы кто-нибудь не ткнул в землю окурка.
Когда живая газета кончилась, Тоня влилась в толпу оживленных людей и, впервые за все время ощущая себя необходимой частью этого живого потока, пошла к выходу.
Возле самых дверей к ней протиснулся Леня и схватил ее за руку.
— Обожди здесь, — сказал он.
— Что случилось?
— Ничего не случилось, а обожди. Не выходи пока.
Недоумевая, Тоня посмотрела на его встревоженное лицо, на бледные, дрожащие губы. Он крепко держал ее за руку и прислушивался к смутному шуму, который доносился с улицы. Народу в зале становилось меньше, шум стал явственней. Среди беспокойного говора послышался голос Матвея: «Пустите ее!.. Я сам… Пустите…» И вдруг раздался пронзительный крик Ларисы:
— Все равно не уйдет она от меня! Не уйдет, змея!
Шум голосов постепенно затих: видимо, Ларису повели домой.
— Теперь иди, — сказал Леня. — А все ж таки давай-ка я тебя до дверей провожу.
Когда Тоня ложилась спать, от светлого чувства, охватившего ее в клубе, не было и следа…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
О ТОМ, КАК ЛАРИСА ПРИГЛАСИЛА ТОНЮ В ГОСТИ
Прошло дней десять.
Утром Дарья Семеновна сбиралась на ферму. Лариса сидела за столом у недопитой чашки.
— Ты бы хоть прибралась, чем сидеть так-то, — сказала Дарья Семеновна.
— Всего не уделаешь, — отвечала Лариса.
Дарья Семеновна поглядела на нее в зеркало, едва заметно покачала головой.
Полгода назад совсем не то было. Не прошло и трех дней после свадьбы, а избу не узнать стало. И в сенях, и в горнице, и на кухне — всюду аккуратно и чисто. Постель была застлана гладко, без единой морщинки, из-под одеяла свисали зубчатые, ручной работы кружева, тугие подушки лежали друг на друге, словно надутые. Каждая табуретка поняла свое место. На комоде, справа от зеркала, — пузырек, и слева от зеркала — пузырек. На стене, справа от зеркала, — картинка, и слева от зеркала — картинка. Не дай бог передвинуть что-нибудь: Лариса сразу подойдет и поставит, как надо. Посуда была вся перемыта и начищена, каждая чашечка на столе улыбалась.
Дарья Семеновна подалась на задний план и только глядела из угла, как молодая хозяйка, подоткнув юбку и широко расставляя сильные, ладные ноги, скоблила полы; видно, давно она сплановала, каким должно быть ее семейное гнездышко, видно, не терпелось слепить его..
А когда забредал еще не вышедший из свадебного штопора Тятюшкин, чтобы еще раз «проздравить» молодых и угоститься брагой, Лариса кричала:
— У нас свадьба кончилась Свою, серебряную, собирай. Ноги вытирай, ноги!
В горнице полагалось ходить только по половикам. Даже Дарья Семеновна маршировала на кухню, как солдат: сперва прямо по циновке, а потом левое плечо вперед — ив дверь. Только Матвей петлял по горнипе как хотел. И когда он появлялся, Лариса украдкой глядела на его лицо, стараясь угадать, все ли хорошо, все ли ему нравится, все ли по душе.
Теперь совсем не то. Подолгу стоят на кухне грязные миски, и кошка ходит по столу, проверяет, что недоедено. Постель целыми днями открыта, разобрана. Правда, иногда Лариса с какой-то злостью набрасывалась на работу, начинала мыть полы, стирать, прибираться. Но такие приступы становились все реже и реже. Обыкновенно она садилась вот так, как сейчас, у стола и глядела на пустое место.
Но у Дарьи Семеновны не хватало духу попрекнуть невестку. Во всем виноват Матвей, а с ним нет никакого сладу. Приходит он с работы хмурый, на мать не глядит, а с женой и вовсе перестал разговаривать, словно ее нет в избе. Началось это еще с того времени, когда представляли в клубе. Воротился он в тот вечер домой, стукнул Ларису по лицу и перестал разговаривать— как отрезал. И Лариса горда: молча относила синяк, молча ставит перед Матвеем щи, когда он садится за стол, молча кладет возле постели его чистую рубашку…
— Я пошла, — сказала Дарья Семеновна.
— Когда воротитесь, мама? — глухо спросила Лариса.
— Часа в два. А что?
— Да так. Идите.
Дарья Семеновна вышла на улицу, увидела Алевтину Васильевну и прошла мимо, будто не заметив ее. И так дома худо, а тут еще эта притворщица повадилась ходить. Сидит, ноет, только тоску наводит.
Алевтина Васильевна проводила Дарью Семеновну глазами и пошла к Ларисе. Она плотно притворила дверь, встала у порога и вынула ноги из просторных валенок.
— Доброе утро, касатка, — проговорила она. — Есть кто?
— Никого нету, — отвечала Лариса, по-прежнему глядя на пустое место. — Принесла?
— Ох, уж и не знаю, как сказать… И чего это ты затеяла — ума не приложу… Опомнись, касатка! Мало ли чего бывает… Опомнись.
— Ладно тебе. Принесла?
Алевтина Васильевна сняла полушубок, уложила на лавке, спустила на шею платок и прибрала свои жидкие, потные волосы.
— Так я
