У Ларса Свалы замечательный голос, как раз такой, каким должен обладать проповедник. Звучный, чувственный баритон. Не надо напрягаться, чтобы быть услышанным. Последователи внимают ему с восторгом, близким к эйфории. Те, кому трудно сдержать чувства, начинают раскачиваться с ноги на ногу, будто их сердца подчиняются общему пульсу. На этот раз пришло больше: пятьдесят — шестьдесят сектантов. Сетон в десятый раз всматривается в лица и в десятый раз поражается, насколько они разные. Перемешаны все четыре сословия. Ремесленники, подмастерья — их легко опознать по натруженным рукам и сутулым спинам. И по морщинам вокруг глаз — приходится постоянно всматриваться в свою работу, а освещение в мастерских редко бывает достаточным. Они стоят плечом к плечу с рыбаками, нищими, с молодыми дьяконами в черных накидках. Но попадаются и состоятельные господа — вон тот, к примеру: тщательно вычищенное пальто с латунными пуговицами, золотая цепочка на жилете. Все разные, но на лицах одно и то же выражение. Сетону они напоминают пойманных рыб. Наверняка ищут в опутавшей их сети ячейку побольше, которая открыла бы дорогу к спасению. Он старается скрыть ироническую ухмылку и в то же время не может не слышать обволакивающий голос проповедника.

— Мы, наследники наших предков, являемся в этот мир уже обремененные грехом. Они согрешили против Отца нашего, и Он закрыл перед ними двери рая. Но Господь оказал людям милость и послал на землю единственного Сына Своего, чтобы тот взял на себя наши грехи и искупил их страшной жертвой. Высоко на Голгофе висел Он на кресте, пока римского солдата не послали убедиться, теплится ли еще жизнь в Нем. Лонгин его звали, этого сотника. Он пронзил копьем тело Спасителя, и хлынула святая кровь, и сердце Христа обнажилось для людей. И поняли люди: дорога к спасению не увита розами и не осыпана жемчугом. Вот она, эта дорога — кровавая рана на теле Иисуса. И пали на колени, ослепленные алой святой кровью и внезапно пролившимся на них небесным светом.

Свала говорит с таким жаром, что на лбу выступили крупные капли пота. Впрочем, возможна и другая причина: слишком много людей в сравнительно небольшом зале.

Проповедник внезапно замолчал, сделал шаг в сторону и показал на сосуд, стоящий на импровизированном алтаре.

— И ту же кровь пьем мы сейчас и причащаемся к плоти Его. Примите же святое причастие со смирением и любовью и, когда коснется чаша губ ваших, закройте глаза. И поймете вы, что пьете кровь из оставленной копьем центуриона Лонгина вечной, никогда не заживающей раны. Пьете, как пиявки на святом теле, собравшиеся ради спасения души.

Перед причастием выступали свидетели, те, кого удостоил своим посещением Спаситель. Двое юношей у алтаря, очень похожие, наверняка родственники. Тонкие, гибкие, наверняка нет и двадцати. Тот, что повыше и, скорее всего, постарше, сделал робкий шаг вперед и оглянулся. Младший стоял, опустив голову на грудь; глаза под челкой плотно зажмурены, но скрыть слезы не удается.

Первый судорожно вздохнул и начал говорить:

— Альбрехт мое имя. Кузен мой — Вильгельм. Мы с юга, рождены в подданстве Фридриха Августа Саксонского.

Очень хорошо говорит, почти не чувствуется, что язык не родной, разве что некоторые слова и обороты выглядят необычно.

— Мы оба подмастерья в кузнечном деле. Вильгельм еще молод, он только раздувает меха, а я уже взял в руки молоток и клещи.

Остановился и оглянулся на проповедника. Тот кивнул.

— Мы… наш край уже давно в вечной войне. Враждуют соседи с соседями. Когда нужда стала велика, нас послали на север, в Росток. Сказали — по ту сторону моря есть страна, где королевствует Ловиса Ульрика[13]. Там, возможно, нас примут. В нашей семье очень чтят Господа, и нас тоже так воспитали. На родителях никакой вины нет.

Он запнулся и замолчал — то ли потерял нить, то ли забыл нужное слово.

— Ну да… послали, значит, нас, слово взяли — дескать, держитесь друг друга, помогайте… Но очень скоро до нас дошло, что не вдвоем мы плывем, а втроем. А третий — сам дьявол. Набросил он сеть свою на нас, а мы… мы…

Наступила тишина, прерываемая только всхлипываниями младшего и поскрипыванием досок под ногами переминающихся с ноги на ногу сектантов.

— Дьявол попутал, дьявол… между нами вспыхнули чувства, которые вправе испытывать друг к другу только мужчина и женщина. Искушение плоти, и с каждым днем, да что там, с каждым часом все труднее нам давалось воздержание. Страдали мы ужасно, мы же знали, оба знали: не сможем преодолеть соблазн, нам конец; души наши обречены на вечные муки. Мы чужаки здесь, ничего не знаем… Где же помощь искать? Слава богу, Вильгельм вспомнил про деревню Гернгут недалеко от нас — там когда-то граф Цинцендорф, да святится его имя, привечал всех. Он и создал общину гернгутеров. Там, в Германии, они нам очень помогли: дали приют и приобщили к новой вере. И какая радость: узнали, что и в Стокгольме есть такая же община.