— Здесь,— сказал Евлампьев.— Здравствуй, дочка.

— А чего ты тут стоишь?

— Да там девочке одной… нужно стало,— почему-то понизил он голос.— Ну, на это… на судно. Соседке.

— А! — по лицу у Елены скользнула быстрая улыбка.— С Ксюшей как, поговорили, удалось?

— Удалось,— радостно сказал Евлампьев.— Чего, говорит, раньше ко мне не приходил?..

— Раньше…— Елена взяла швабру от стены и оперлась на нее.Она сейчас вот снова уже невменяемая будет, опять температура за сорок полезет. Не будешь ведь жаропонижающее каждые полчаса давать… Ой, папа, замучилась я, сил нет. На судно вот на то же: нога в таком гипсе, совершенно неподвижной должна быть — представляешь, что это такое?

— Да, Леночка…— Евлампьев взял ее за плечо, подержал и отпустил. Ему хотелось взять у нее всю ее боль, перелить в себя всю ее усталость, но это было невозможно, и не следовало расслаблять ее и попусту растравлять себя.

— Что ж поделаешь, милая… Надо терпеть.

— Да, конечно. Что говорить…

Она ушла, мокро волоча за собой по полу свисающую со швабры тряпку. Евлампьев проводил ее взглядом, и дверь палаты открылась, с судном в руках вышла Маша.

— Подожди пока, не заходи, — сказала она рванувшемуся ей навстречу Евлампьеву.— Пусть проветрится немного, а то она стесняется.

Из туалета в конце коридора они вышли вместе: и Маша, и Елена Елена теперь была с пустыми руками, Маша несла судно за горловину, одной рукой.

— Настоялся? — сказала Елена, беря Евлампьева за локоть. — Пойдем.

Ксюша все так же лежала на спине, глаза у нее были закрыты, и теперь Евлампьев ясно увидел — то, что знал прежде от Маши, — что впадины глазниц у нее сплошь, до самых краев, — два огромных мертвенно-голубых синяка.

Она услышала шаги и открыла глаза.

— Ма-ам,— сказала она, сразу из всех троих выделив взглядом Елену. Голос у нее был тягучебессильный.— Ма-ам, пусть мне эту штуку вытащат, я не могу больше. Я хочу руку под одеяло, мне холодно. И на бок хочу…

Елена быстро скользнула мимо капельницы и села к Ксюше на кровать.

— Ну, еще пять минуток, девочка моя, совсем немного,— положив ей руку на лоб, мягко проговорила она.— Это ведь тебе нужно, ты знаешь. Ты от этого выздоравливаешь, у тебя силы появляются. Еще чуть-чуть совсем. Пять минуток.

Евлампьев подумал, что у него не получилось бы сказать с такой ласковостью и силой, с такой мягкостью и переламывающей любое сопротивление настойчивостью. Так у него выходило с Еленой и Ермолаем — своими детьми, а Ксюша — внучка, и связь с нею, какой бы близкой ее себе ни чувствовал, в какой бы нежности ни растворялось сердце от одного ее прикосновения, не та связь, иная какая-то, не от живота…

— Ой, я не могу, ма-ам,— хнычуще сказала Ксюша и покатала по подушке под рукой Елены головой. — Не могу-у, ма-ам…

— Совсем чуть-чуть, доченька, совсем…Елена обернулась, встретилась взглядом с Евлампьевым и сказала: — Ну вот, полезла уже… Мам, — поглядела она на Машу. — Сделай компресс, пожалуйста.

— Ну вот, пап, видел? — спросила она уже на лестнице.

Маша осталась около Ксюши, а они вместе вышли из палаты и спускались теперь вниз — идти из больницы.

— Да, видел, — сказал Евлампьев.— Да и представлял…

— Только бы все благополучно кончилось, папа…—Елена взяла его на ходу за локоть и больно сжала через пиджак.— О, только бы все благополучно… Я так боюсь…

— Ничего, Леночка, ничего… Евлампьев похлопал ее по руке, сжимавшей ему локоть. — Вы ведь тоже у нас болели, и пневмонией тоже, и видишь, ничего, экие вон!..

— Но ведь не стафилококковой пневмонией, — сказала Елена.—И о сепсисе вы с нами понятия не имели…

— Да, не имели, миловал бог…— Евлампьеву нечего больше было сказать. Миловал, да. Да даже если бы и не так, то что из того. Всякая болезнь — болезнь, всякую надо одолевать, как будто до того никто ею не болел, с каждой всякому надо справиться самому, независимо от того, что до тебя с нею справились уже тысячи, тысячи и тысячи… А ведь кто-то же и не справился?

Он хотел поехать домой, но Елена попросила проводить ее.

— Пожалуйста, пап,— сказала она.Так мне тяжело одной. А вместе — так полегче вроде.

Они дошли до ее дома : странно было, дойдя, не зайти, и Евлампьев поднялся вместе с нею.

Виссарион встретил их подвязанный Елениным фартуком, руки у него были в муке. Евлампьева всегда несколько смешила эта его манера, хозяйничая, употреблять фартук. Сам он подвязывался только полотенцем, а фартук — это как-то больно по-женски…

— Ну, привет,— сказал Виссарион, целуя Елену в щеку.— Здравствуйте, Емельян Аристархович,— поклонился он Евлампьеву. Евлампьев ответил ему, потянулся, забывшись, с рукой, и Виссарион, со своей мягкой, сдержанной улыбкой, развернул перед ним ладони: не могу, Емельян Аристархович.— Как она там? -перевел он взгляд снова на Елену.

— Да так же все, — отозвалась Елена. Движения у нее, только вошли в квартиру, сразу сделались замедленные, вялые, она села на стул в углу и вытянула ноги.

— Ой, Сань, сними…попросила она.

— Не могу, Лен,— вновь оборотя ладони кверху, с виноватым видом сказал Виссарион.

Елена, кряхтя, перегнулась в пояснице, стащила туфли и снова распрямилась.

— С утра у нее тридцать девять и две было,— сказала она Виссариону.

— Поня-атно,— протянул Виссарион.Понятно… — Постоял мгновение молча и, будто что-то переломив в себе, проговорил совсем уже другим, оживленным и ясным голосом: — А я с утра нынче палтуса сумел выстоять. Вот,— в который уж раз показал он свои мучные руки.Жарить сейчас буду. И с рисом на гарнир. А, Лена?

— Ага, — все так же устало отозвалась со стула Елена.— Здорово. Пап,— посмотрела она на Евлампьева, — позавтракаешь с нами?

Она еще не сняла пальто, так и сидела в нем, только расстегнула пуговицы, в больнице Евлампьев видел ее в больничном белом халате, и сейчас неожиданно было видеть на ней под новым, чистого, крепкого цвета, ярким пальто, жестко державшим все свои линии, обтрепавшуюся, выцветшую от долгой жизни кофточку и такие же обветшавшие, давно ею не носимые, с истончившейся материей брюки. И вся она, со