я посещал собрания сионистского кружка «Цфат», который, насколько помню, был основан Бубером и Залманом Рубашовым (Шазаром) и нёс на себе их благородный духовный отпечаток. Он насчитывал двадцать или тридцать членов, включая лучших интеллектуалов и сионистских деятелей Берлина, которые склонялись к «Ха-Поэль ха-Цаир» или «Поалей Цион» (то есть к двум кандидатам в будущий МАПАЙ) и обсуждали, как должно выглядеть общество, которое возникнет в обновлённой Эрец-Исраэль после войны. Наконец, это было время принятия Декларации Бальфура, и оно вселяло надежду. Волнение ощущалось и в Германии. Сегодня, конечно, кажется странным, что во многих сионистских кругах того времени, равно как в только что упомянутом, царил дух сопротивления индустриализации страны. Одна речь, произнесённая на эту тему, отпечаталась в моей памяти. Выступавший говорил, что строительство фабрик в Анатоте[101] приведёт к скандалу, и это надо предотвратить. Однажды вечером, когда я тоже присутствовал, обсуждалась концепция справедливости. Не помню точной причины, но то, что там было сказано, буквально вывело меня из себя. За два дня до отъезда я в последний раз обедал в качестве постояльца в пансионе Штрук и попрощался также и с ним.

VII

Берн

(1918–1919)

4 мая 1918 года я пересёк границу во Фридрихсхафене. Не описать словами блаженство, охватившее меня, когда я, стоя на палубе пароходика, плывущего по Бодензее на Романсхорн, бросал прощальные взгляды на Германию. Война для меня закончилась. В восемь вечера Вальтер Беньямин ждал меня на вокзале в Берне.

Я пробыл в Берне чуть меньше полутора лет и потому воспринял великие события того времени – конец войны, немецкую революцию, слишком громко так названную, и всё, что из этого последовало, как бы со стороны, без глубокого участия. Только лишь прекращение огня, само собой разумеется, стало для меня по-настоящему важным переломным событием. Об этом швейцарском периоде моей жизни, точнее, о взлётах и падениях наших с Беньямином отношений, для меня определяющих, я подробно написал в своей книге, посвящённой истории нашей дружбы[102]. Здесь я хочу рассказать о некоторых аспектах, которые там не нашли себе места. Пока я учился в университете, всё развивалось тихо, по мелкобуржуазному, и большого интереса не представляло. На философском факультете нашего университета совершенно выдающуюся роль играли студенты из России, это сложилось ещё до войны, продолжалось в её ходе вплоть до русской революции, но потом их присутствие свелось к ничтожному минимуму. Кто-то ушёл добровольно, но многих выслали из страны за поддержку большевиков. Я изучал почти исключительно математику, теоретическую физику и философию. Впрочем, помимо этого я начал учить и арабский у известнейшего тогда библеиста Карла Марти. Вокруг последователя Марти д-ра Моссинсона и его учения разгорелся известный спор между Еврейской гимназией в Яффо и её одесскими спонсорами, которые выступали против введения библейской критики в школьную программу[103]. Марти не скрывал своих симпатий к евреям. Я участвовал в его семинаре по Книге Иова, все участники которого должны были по очереди читать определённый стих из этой книги. Когда очередь дошла до меня, Марти сказал: «Герр Шолем, читайте помедленней». В том году я был единственным евреем на этом семинаре, и скорость чтения моих соучеников, готовивших себя к деятельности протестантских пасторов, была действительно несравнима с моей быстротой.

Математиков калибра берлинских здесь было не сыскать. И всё же один математик прочёл превосходную лекцию по некоторым сложным разделам теории чисел. Приват-доцент по фамилии Берлинер был русским евреем, которого я месяцами по пятницам встречал в синагоге, где он читал кадиш (траурную молитву) по своим родителям. В последнем семестре я посещал лекции по теоретической физике, которые читались четыре раза в неделю с семи до восьми утра. Между тем огни в квартирах швейцарцев гасли в полвосьмого вечера, и на улицах после этого можно было встретить лишь иностранцев (в годы войны весьма многочисленных).

Гимназия «Герцлия». Тель-Авив. 1916

Беседы с Беньямином да и мои собственные интересы часто побуждали меня просматривать, а порой внимательно изучать различные материалы. В Швейцарской национальной библиотеке порой можно было неожиданно наткнуться на какое-нибудь философское сокровище либо на учёный труд по библеистике. Было и много диссертаций по иудаике, защищённых учащимися-евреями из Восточной Европы, подчас уже немолодыми людьми, в швейцарских университетах. Но самый большой сюрприз ждал меня где-то в промежутке между двумя смысловыми полюсами. Одной из крупнейших фигур в современной ивритской литературе был Михей Йосеф Бердичевский, интеллектуальный антипод Ахад ха-Ама, предвестник еврейского модерна. Он и сегодня остаётся одним из влиятельнейших ивритских авторов, в котором наиболее ярко кристаллизировался конфликт между традицией и абсолютно новыми ценностями. Я уже был знаком с его сочинениями на иврите, в которых он первым у нас проповедовал Ницше. Уже были опубликованы три тома его большого (и великолепного) труда «Предания евреев», который, как и все его научные сочинения, изданные на немецком языке, он подписывал как «Миха Йосеф бен Горион», бесспорно, один из самых ценных иудаистских первоисточников на немецком языке. (Кстати говоря, эти «Предания» были основным внебиблейским источником для Томаса Манна при написании романа «Иосиф и его братья».) Этот автор, как будто выстроивший две раздельные рабочие области, на немецком и на иврите, очень меня заинтересовал. Лишь однажды мне довелось увидеть этого человека (говорят, он очень щепетильно блюл своё достоинство) в антикварной книжной лавке Луиса Ламма[104], в Берлине, где тот шепнул мне: «Это доктор Бердичевский». Только в Берне я, как член философского семинара, просматривая коллекцию тамошних диссертаций, наткнулся на его работу, которая всегда как-то от меня ускользала, а я её очень искал. Это был пятидесятистраничный проект философской системы!

Здание Швейцарского национального архива, в правом крыле которого располагалась Национальная библиотека в нач. ХХ в. Берн. 1910-е

Что касается моего дальнейшего еврейского образования, за него я должен благодарить одного студента-медика, который – редкая птица среди студентов восточно-европейского еврейства – к тому же строго соблюдал еврейский закон. Давид Шклар был блестящим талмудистом и к тому же прекрасно говорил на иврите. Он предложил мне дважды в неделю учить вместе с ним Талмуд, и я с большим удовольствием без малого год учил вместе с ним некоторые главы трактата Бава Меция (на иврите)[105]. Он обладал острым умом, но был тяжёл в общении и слегка безумен. (Сорок лет спустя, в продолжение которых я не имел о нём никаких вестей, он уже как врач приехал