Еще не рассвело, когда Лиза постучала в дверь моего номера, но я уже был полностью одет и готов к выходу. После длительных колебаний я решил оставить синий чемодан и взять только торбу, в которую положил самое необходимое, включая, разумеется, и эту рукопись. Мы присоединились к толпе сборщиков винограда, которые шли по горной тропке, начинавшейся за деревней. Они угостили нас завтраком — хлебом, сыром и разбавленным водой вином. Тропа, озаренная светом зари, уходила вверх все круче, наконец показалось солнце, мы оставили сборщиков заниматься своим делом и полезли дальше. Как мы и боялись, сердце мое едва справлялось. Оно громко стучало, каждое сокращение сопровождалось болезненным спазмом. Всякий раз, пройдя десять минут, мне приходилось минуту отдыхать. Лиза проявляла исключительное терпение. Медлительное восхождение позволяло нам полюбоваться видами. Весь мир купался в теплом золотистом свечении. Крутая гряда летних облаков вырастала в южной стороне. За спиной у нас раскинулась во всем своем великолепии Франция, к северо-востоку белой кромкой изгибался берег Лионского залива.

Местами тропа совсем пропадала. Тогда Лиза уходила вперед и, обнаружив ее вновь, подзывала меня. Ближе к вечеру мы наконец достигли вершины. Здесь и проходила граница. Нам была отчетливо видна тропа, которая вела в Испанию, в приграничный городок Портбоу. Как мы и подозревали, о том, чтобы мне вернуться в Баньюль, не могло быть и речи. Чтобы я не замерз, Лиза отдала мне свою куртку и, помахав рукой, двинулась назад, за остальными. Я следил за ней, пока она не исчезла из виду, потом закурил «Саломе», чтобы успокоить нервы. Солнце уже заходило на западе, тени горных пиков тянулись по всему миру. Когда солнце исчезло, небо окрасилось во всевозможные оттенки синего, зеленого и розового. Я всю ночь дрожал от холода, сидя прямо на границе, изумляясь ширине этой незримой черты, разделявшей страны. Граница — это вымысел, но вымысел из тех, которые обладают властью над человеческой жизнью и смертью. Все еще дрожа, я, чтобы скоротать время, сел писать при свете луны. Я все ближе подбирался к финалу истории, которую должен был изложить. Когда луна зашла, стало слишком темно, и я просто сидел, разглядывая звезды над головой. Когда в конце концов меня одолела усталость, они сложились с силуэт альбатроса, распростершего крылья во все небо, от одной линии горизонта до другой.

Здесь история и завершается: за этим столом, на колченогом стуле, в сыром гостиничном номере, хранящем запахи бесчисленного числа людей, их сигарет, мазей и горестей. Голая лампа над головой потрескивает. На стене передо мной — черно-белая фотография Франко в раме: лысеющий мужчина с аккуратными усиками, в пальто с меховым воротником. На лице — спокойная уверенность. Над железной кроватью висит деревянное распятие.

Я проснулся сегодня утром на вершине горы, при первых проблесках зари, и стал дожидаться Лизу с остальными. Примерно через час заметил их у подножия. До меня они добрались к середине утра, принесли хлеб, сыр, колбасу и воду. Перекусив, мы наконец-то преодолели испанскую границу и начали неспешный спуск в Портбоу. Впервые за много недель во мне затеплилась надежда. Ненадолго. Уже показалась деревня, когда мы попались на глаза четверке юнцов из Гуардиа-сивиль. Они свистнули в нашу сторону и для внушительности сделали предупредительный выстрел. А потом задержали нас и отвели прямиком в полицейский участок.

Мы опоздали всего на день. Попади мы сюда накануне, нам никто бы не стал препятствовать. Только вчера из Мадрида пришло новое распоряжение: все беженцы из Франции, не имеющие выездной визы, подлежат депортации, даже при наличии у них испанских и португальских транзитных виз, даже если у них есть американские въездные визы — визы, стоившие им непосильного труда, времени и денег. Вчера еще не имело значения, сколько там у вас штампов в паспорте и имеется ли кто-то, кто позволяет вам покинуть страну, совершенно в вас не нуждающуюся.

Завтра нас доведут обратно до границы и передадут в руки французской полиции. Все усилия оказались тщетны. Меня бросят в тюрьму, проверят мое имя по бесчисленным спискам и в итоге отправят в лагерь.

Спутников моих держат в соседних помещениях. В коридоре стоят на страже двое — совсем еще мальчишки, рядовые Гуардиа-сивиль. Мэр прислал деревенского врача, чтобы тот нас осмотрел — решительно непонятно зачем, поскольку завтра нас отправят туда, где здоровье наше может стать только хуже. Врач оказался совсем молодым, наверняка недавний выпускник, начинающий карьеру в провинции. Едва он вошел в камеру со своей медицинской сумкой, я ощутил определенное презрение с его стороны. Проявлялось оно в резкости движений, поджатых губах, отрывистости реплик. Когда дверь без стука распахнулась, я писал вот эти слова («Спутников моих держат» и так далее). Увидев, чем я занимаюсь, он спросил по-французски, почему я пишу — не что, а почему.

— Потому что мне нечем больше заняться, — ответил я.

Он подошел к столу, взял листок бумаги, на котором я писал, — тот самый, который вы сейчас читаете.

— Что это такое?

— Роман.

— Вы роман пишете! — Он пробежал листок глазами. — И о чем будет этот ваш роман?

Я представил себе глаза Мадлен.

— В первую очередь, полагаю, о любви.

— Любовь! — Он улыбнулся. — Любовный роман! — И метнул на меня презрительный взгляд. — Вы неумный человек, сеньор. — Нагнулся, так, что лицо оказалось на одном уровне с моим. — Неумный еврей, — добавил он очень медленно. Ответить мне было нечего. Да и что такому скажешь? — Как вы можете, при сложившихся обстоятельствах, тратить время на такое? Вы же понимаете, что умрете?

— А что мне еще делать?

— Что-нибудь! Хоть что-то! — воскликнул он, грохнув кулаком по столу. Достал из сумки стетоскоп, вставил резиновые наушники в уши. — Кончилось время романов, дедуля. Пришло время действовать.

— «Здравый смысл говорит нам, что все земное мало реально, — продекламировал я, расстегивая рубашку, — и что истинная реальность вещей раскрывается только в грезах».

Я почувствовал на груди ледяной укус стетоскопа.

— Чушь какая, — заметил врач.

— Это сказал Бодлер. И слова эти столь же истинны сегодня, как и почти столетие тому назад, когда они были написаны.

— Вы неисправимый еврей с очень плохим сердцем. Еще одно потрясение вас добьет. Вы бы лучше покончили с этим своим любовным романом. Нет в нем для вас никакого смысла. — Он убрал стетоскоп в сумку и вынул грушу, чтобы померить мне давление.

— У меня в кармане пиджака тридцать одна капсула морфина. Я намерен проглотить их все сегодня, здесь. Каково ваше профессиональное мнение: этой дозы