Шрифт:
Закладка:
Симон примирительно ответил:
— Нет нужды в клятвах. Расскажи всю правду и отдайся на милость Бога.
Он прочитал показания Рувима и спросил, подтверждает ли их Захария.
— Рувим увидел то, что хотел увидеть, — сказал Захария. — Не сомневаюсь, в глубине своего жестокого сердца он убежден и всегда был убежден, что я способен на самые страшные преступления. Он никогда не переставал злиться на меня с тех пор, как шестнадцать лет назад я свидетельствовал против него в деле о колодце, считая этот колодец собственностью моего родственника Иоакима, которого я тоже вижу здесь. Сердце Рувима — гнездо зависти. Неужели Господь никогда не очистит его Своим пламенем?!
Захария замолчал, а потом то взрываясь словами, то затихая, и все время беспокойно теребя амулет, рассказал, как было дело.
— Я должен был положить благовония на алтарь, но перед этим очиститься телом, надеть чистое платье и поститься целый день. По обычаю, смотритель Завесы покинул Святилище, когда я пришел. Я уже почти все сделал и тут услышал тихий-тихий голос. Он доносился из-за Завесы и звал меня по имени: «Захария!» Я ответил: «Вот я, Господи! Говори, Господи, ибо слышит раб Твой». Тихий голос спросил: «Что горит на Моем алтаре?» И я ответил: «Благовония, Господи, как заповедал Ты Твоему слуге Моисею». Тогда голос опять спросил: «Разве Солнце Святости продажная женщина или мальчик для утех? Ноздри мои чуют запах стиракса, раковины гребешка, ладана и нартекса, сжигаемых на кедровых поленьях. Разве это благовонное омовение для Солнца Святости?» Я ничего не смог ответить. А потом, когда уже простерся на полу, услышал, как отодвигается Завеса и ко мне приближаются дарственные шаги. Я услышал шипение, как бывает, когда гасят огонь, и потерял сознание.
Синедрион в испуге внимал Захарии. Ни один человек не смел поднять глаза на соседа.
В конце концов Симон, едва дыша, проговорил:
— Однажды, когда первосвященник Иоанн Гиркан положил благовония на алтарь, Всевышний подал голос и сообщил ему о победе его сыновей над злодеем царем Антиохом. Но он слышал только голос. Не было никаких других звуков. Не было и следов. Продолжай же!
— Разве я сказал недостаточно?
— Ты не все сказал. Продолжай!
— Ладно. Когда я пришел в себя, я увидел… я увидел… Когда я наконец пришел в себя, я поднял голову, чтобы посмотреть, и я увидел…
— Что ты увидел?
— Я увидел… О милостивый Боже, верни мне мою немоту!
— Что ты увидел?
— Сын Боефа, пожалей меня, потому что я расскажу тебе, что я увидел. Я увидел кого-то, одетого в одеяния того цвета, какой бывает на тебе по великим праздникам. Он прижимал к груди трехглавого пса и золотой скипетр в виде полураспустившегося пальмового листа, и — Господи, смилуйся! — он стоял между Завесой и стеной по правую руку и был выше человеческого роста, хотя говорил тихим голосом: «Не бойся, Захария! Иди и скажи моему народу правду о том, что ты слышал и видел!» Но я не смог, потому что внезапно онемел.
Крупные капли пота усыпали лоб Захарии, покатились по его лицу, по бороде и засверкали в ней, отражая свет полыхавших возле него факелов. Он открыл было рот, чтобы продолжить рассказ, но судорога не дала ему говорить.
Симон всей душой болел за Захарию.
— У меня больше нет вопросов, — сказал он. — Неужели нам еще надо спрашивать сына Варахии? Ведь он болен или повредился рассудком. Записывать его признания сейчас в высшей степени несправедливо.
Тут решительно поднялся с места преклонных лет книжник Матфий, сын Маргала.
— Сын Боефа, — возразил он, — если бы Захария один свидетельствовал о видении, я бы поддержал твое милосердное предложение закрыть наши уши для его бреда, но что нам делать с показаниями Рувима? Рувим видел следы. Могу я задать несколько вопросов сыну Варахии?
— Можешь, — ответил Симон. Матфий спросил:
— Захария, ответь мне, но сначала подумай. Тот, кто говорил с тобой от имени Вседержителя, открыл тебе свое лицо?
У Захарии задрожали губы.
— Сын Маргала, мне приказано говорить правду. Он открыл мне лицо.
— Вы только послушайте, как он богохульствует! Хватит с ним говорить! Разве мы не знаем, как Господь наставлял своего раба Моисея: «… лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых».
Захария был похож на антилопу, которая не знает, куда ей бежать.
— Господь дал мне уши, чтобы слышать, глаза, чтобы видеть, и рот, чтобы говорить! — крикнул он. — Почему я должен отказываться от Господних даров? Слушайте меня, старцы и юноши Израиля, слушайте меня внимательно! Что я видел? Я говорю, что я видел лицо Владыки, и это лицо сияло, хотя и не убийственным светом, и похоже это лицо было… — Он уже не кричал, а визжал. — Его лицо было похоже на морду дикого осла!
Тут все завздыхали и загудели, как бывает перед бурей. Приглушенный поначалу шум становился громче…
— Горе нам! Богохульство! Богохульство!
Все в зале повскакали со своих мест и принялись рвать на себе одежды. Это были люди бесстрастные, познавшие мир, далекие от диких выходок деревенских жителей при слове «колдовство» или «богохульство», но и они рвали швы на отворотах и кричали:
— Горе тому, кто говорит такие слова! Всех перекричал Рувим:
— Симон, сын Боефа, я называю этого человека, хотя он мой родственник, колдуном, нарушившим святость Святилища! Я требую, чтобы ты предъявил ему обвинение и чтобы Захария теперь же опроверг его, а если он не сможет, мы будем голосовать, даровать ему жизнь или предать его смерти!
Симон сурово возразил ему:
— Нет, нет, сын Авдиила! Тебя призвали сюда как свидетеля, а ты хочешь стать обвинителем? Неужели я должен напоминать тебе, что мы проводим дознание, а не судим и не выносим приговор? Но даже если мы будем судить, мы не можем сразу признать сына Ва-рахии виновным. Закон гласит: «Если решение оправдательное, оно может быть произнесено сегодня, но если обвинительное, его можно произнести только на другой день». Неужели ты забыл закон, который запрещает судить человека, как тебе этого хочется, без, по крайней мере, двух свидетелей, обвиняющих его?
Симон ощутил острую тоску. В душе он знал, что Захария невиновен в колдовстве, однако не мог он сказать, что
