Шрифт:
Закладка:
Через несколько дней после появления этой замечательного жильца однообразная рутина жизни установилась в описываемом нами старом доме. Утром, вскоре после завтрака, Клиффорд засыпал в своем кресле, и если что-нибудь случайно не нарушало тишины, то он до самого полудня оставался в густом облаке или в легких туманах сна, которые туда и сюда носились над его головой. В эти сонливые часы Гефсиба заботливо сидела подле брата, а Фиби брала на себя дела в лавочке; публика скоро все смекнула и продемонстрировала свое решительное предпочтение молодой торговке старой множеством посещений во время ее управления лавочкой. После обеда Гефсиба бралась за свое рукоделье – она вязала длинные чулки из серой шерсти для брата на зимнее время – и, бросив со вздохом прощальный и, разумеется, нахмуренный взгляд на брата, а Фиби сделав поощрительный жест, уходила на свое место за конторкой. Тогда наступала очередь молодой девушки быть кормилицей, нянькой – или назовите ее как вам угодно – поседевшего человека.
Часть вторая
Глава X
Пинчоновский сад
Если бы Фиби не возбуждала Клиффорда к некоторой деятельности, то он под влиянием онемения, которое поразило все его жизненные силы, готов был бы лениво сидеть в своем старом кресле с утра до вечера. Она редко пропускала день, чтоб не предложить ему прогулки по саду, где дядя Веннер и Хоулгрейв так исправили крышу разрушенной беседки, что теперь уже в ней можно было найти достаточное убежище от солнечных лучей и случайного дождя. Хмель также начал роскошно расти по сторонам маленького строения и превратил его внутренность в лиственную пещеру со множеством отверстий в дикий уединенный сад, сквозь который пробивались играющие лучи солнца.
В этом зеленом приюте волнующегося дневного света Фиби иногда читала для Клиффорда, ее знакомый, дагеротипист, человек, как казалось, литературный, доставлял ей произведения фантазии в журнальных книжках и некоторые стихотворные сочинения, вовсе не похожие ни слогом, ни вкусом на те, которые Гефсиба выбрала для услаждения слуха своего брата. Впрочем, книги сами по себе сделали бы немного, если бы чтение девушки не было в некоторой степени действительнее чтения старшей кузины. Голос Фиби всегда был музыкален и мог то оживлять Клиффорда своим блеском и веселостью тона, то успокаивать переливами, напоминающими плескание волны по камням или журчание ручья. Что же касается самого вымысла, который иногда глубоко увлекал деревенскую девушку, не привыкшую к такого рода чтению, то он интересовал ее странного слушателя очень мало или не интересовал вовсе. Картины жизни, страстные или чувствительные сцены, ум, юмор и пафос – все это было потеряно для Клиффорда, потому ли, что ему недоставало опытности, чтобы оценивать их верность, или потому, что его собственные горести были пробным камнем действительности, против которого устояли бы немногие из чувств, описываемых в романах. Если Фиби начинала весело хохотать над тем, что читала, он тоже по временам смеялся из чувства симпатии, но чаще отвечал на ее смех смущенным, вопросительным взглядом. Если слеза – девическая светлая слеза, вызванная воображаемым бедствием, – падала на какую-нибудь печальную страницу, Клиффорд или принимал ее за признак действительного горя, или же делался сердитым и с досадой приказывал Фиби закрыть книгу. И умно делал! Как будто в жизни недостаточно печалей, чтобы тратить время на воображаемые горести.
Со стихотворениями было гораздо лучше. Клиффорда занимало мерное возвышение и понижение ритма стихов и счастливое созвучие рифм. Он, казалось, понимал поэзию – может быть, не все ее высоты и глубины, но определенно – то самое летучее и эфирное, что в ней есть. Невозможно было бы предсказать, какой стих подействует на него живительным очарованием; но если бы Фиби подняла глаза от страницы на лицо Клиффорда, то увидела бы по озаряющему его свету, что ум более тонкий, нежели ее, зажег это легкое пламя посредством ее чтения. Впрочем, подобное сияние всегда было предвестником нескольких мрачных часов, следовавших за ним, потому что, когда оно исчезало, Клиффорд, казалось, сознавал, что у него недостает смысла и душевной силы, и искал их ощупью и с таким видом, с каким бы слепец стал искать свое потерянное зрение.
Он находил гораздо больше удовольствия в том, чтобы Фиби говорила с ним и оживляла для его ума повседневные явления своими описаниями и заметками. Садовая жизнь доставляла довольно предметов, которые лучше всего согласовывались с состоянием душевных сил Клиффорда. Он никогда не забывал спросить, какие цветы расцвели со вчерашнего дня. Чувство его к цветам сохранилось в особенной тонкости и было, по-видимому, делом не столько вкуса, сколько душевного влечения. Он любил сидеть с каким-нибудь цветком в руке, внимательно рассматривать его и переходить глазами от его лепестков на лицо Фиби, как будто садовый цветок принадлежал к одной семье с этой домовитой девушкой. Он наслаждался не одним только запахом цветка, не одной только его прекрасной формой и нежностью или яркостью его колорита, удовольствие его было неразлучно с созерцанием жизни, характера и индивидуальности, которое заставляло его любить эти садовые цветы так, как будто они были одарены чувством и умом. Такая привязанность и симпатия к цветам составляют почти исключительно черту характера женского. Мужчина если и бывает одарен этими свойствами от природы, то скоро теряет, забывает и начинает пренебрегать ими, обращаясь с предметами гораздо жестче цветов. Клиффорд также давно позабыл эти чувства, но обрел их снова, медленно оправляясь от холодного онемения своей жизни.
Удивительно, сколько приятных происшествий постоянно случалось в этом заброшенном саду с тех пор, как Фиби начала в него заглядывать. Она видела или слышала здесь пчелу в первый день своего знакомства с местностью, и с того времени часто – почти беспрестанно – пчелы прилетали сюда бог знает зачем и из какого упорного желания собирать именно здесь соты, когда, без сомнения, было множество клеверовых полей и
