Шрифт:
Закладка:
Я приводил письмо Сергея Львовича к Вяземскому, — с каким уважением и теплом говорил он о Наталье Николаевне и внуках!
Думаю, пространное письмо Александры Николаевны к Екатерине Дантес — документ в этом смысле не менее неожиданный, чем письмо Натальи Николаевны. Только неожиданность письма Александры Николаевны обратного свойства.
Перечисления свадеб дворовых, история пансионерок, Катенька Калечиц, выходящая замуж за армейского офицера, дурака шведа, — все это по мере чтения начинает удручать. И еще больше начинаешь ценить характер Натальи Николаевны, ее сдержанную прямоту, мужественность и четкость позиции, я бы даже сказал, ее закаленность горем.
Как показали письма Екатерины Николаевны от 1 октября и 3 ноября 1838 года, ничего доброжелательного и доброго в ее памяти не сохранилось.
Становилось ясно, что поддерживать дальнейшие отношения бессмысленно.
И, наконец, последнее, о чем хотелось бы сказать, обдумывая новонайденное письмо Натальи Николаевны.
Традиционное толкование январского и февральского писем Дантеса к Геккерну в Париж с его рассказом о сверхтайной любви к некоей даме как «неопровержимого» обвинения в адрес Натальи Николаевны, — о чем подробно говорилось в предыдущей главе, — кажется еще более сомнительным после полученного мной из семьи Дантесов неизвестного ранее и такого поразительного письма.
С глубоким внутренним убеждением я говорю: «дамой», «красавицей», в которую был влюблен Дантес, о которой «сверхтайно» сообщал Геккерну, была не жена Пушкина, а совершенно другая женщина.
Александр Иванович Куприн с искренним сожалением писал о слухах по поводу появившихся писем Дантеса: «Есть будто бы письмо, говорящее с несомненностью о том, что разговоры о легкомысленном поведении его [Пушкина] жены не были безосновательны. Мне это жалко и больно... Я хотел бы представить женщину, которую любил Пушкин, во всей полноте счастья обладания таким человеком!»
Мне кажется, что публикуемое письмо Натальи Николаевны к Екатерине Дантес дает именно такое высокое представление о жене поэта.
«У сердца есть своя стыдливость, — говорила Наталья Николаевна о самой себе в одном из поздних своих писем. — Позволить читать свои чувства мне кажется профанацией. Только Бог и немногие избранные имеют ключ от моего сердца».
Исчезнувшие письма Натальи Николаевны к Пушкину — это единственно верный, но пропавший ключ от ее сердца.
Исчезнувшие письма заменить нечем. Но частично их могут восполнить такие письма, как июльское 1836 года к брату Дмитрию или же письмо времени траура и скорби, в котором явно слышна непроходящая боль ее живой души.
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ВТОРОЕ
В книге Э. Герштейн «Судьба Лермонтова», в первом ее издании, я натолкнулся на небольшой абзац, десятистрочное авторское отступление от темы.
Произошло удивительное совпадение. Неделей раньше я прочитал в «Русском архиве» за 1888 год более чем странное и, как оказалось, чрезвычайно редко цитированное письмо Петра Андреевича Вяземского от 16 февраля 1837 года к Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной.
Вяземский сообщал адресату о каких-то людях, хорошо известных обоим, подстроившим поэту «гнусную западню». Вяземский называл их «красными».
Среди «красных» Петр Андреевич выделил одного «наикраснейшего» или «красного в высшей степени», к которому еще недавно Эмилия Карловна явно была небезразлична («надеюсь, Вы охладели»), именно на особой вине этого человека и настаивал Вяземский, написав, что на нем «столько же черных пятен, сколько и крови».
Э. Герштейн не только упомянула о кружке «красных» в Петербурге, но и назвала несколько широко известных фамилий. Был указан источник находки: Архив древних актов, фонд Мусиных-Пушкиных.
Следует сказать, что во втором издании книги абзац был изъят автором, как, вероятно, не имеющий отношения к событиям вокруг Лермонтова. Э. Герштейн считала «красным» Сергея Трубецкого, секунданта Лермонтова на последней дуэли, однако архив этого не подтверждал.
Опережая события, вынужден сказать, что предположения Э. Герштейн мне представляются не совсем точными, среди «красных» оказались люди, которые не только были близко знакомы с Лермонтовым, но и действительно повлияли на его судьбу, подробно об этом я расскажу в последней главе повести: «„Надменные потомки“. Кто они?»
Что же касается моего интереса на первом этапе работы, то это оказалась одиозная фигура Александра Васильевича Трубецкого, друга Жоржа Дантеса, кавалергарда, любимчика императрицы и одновременно автора грязных, вымышленных воспоминаний о Пушкине.
Важно еще одно обстоятельство. Граф Григорий Александрович Строганов был первым браком женат на Анне Сергеевне Трубецкой, тетке князя Александра Васильевича. Выходило, что сводный брат Идалии Полетики граф Александр Григорьевич Строганов — кузен Трубецкого по линии матери. Фактически речь продолжала идти об одной семье, а еще шире — об одном клане.
Я позвонил в Москву, в Архив древних актов.
Любезный сотрудник подтвердил, что обозначенный фонд существует, я смогу им воспользоваться без труда.
На следующее утро я уже был в Москве, а еще через час архивист вручил мне конверт с письмами П. А. Вяземского.
Оказалось, после 1958 года никто кроме Э. Герштейн этих бумаг не требовал. Моя фамилия стояла второй.
Я вынул страницы, их было сто шестьдесят две. Сверху лежал подлинник того письма П. А. Вяземского от 16 февраля 1837 года, перевод которого я с удивлением читал в «Русском архиве».
Дальше следовала объемистая рукопись с интригующим названием «К Незабудке».
С левого края текста были проставлены цифры: дни января месяца 1837 года, того трагического января, когда погиб Пушкин.
Вяземский писал с четырнадцатого по двадцать четвертое, запись обрывалась накануне дуэли.
Впрочем, время я осознал много позднее, а тогда я перелистнул страницу и несколько секунд, даже не пытаясь разобрать отдельные слова, остолбенело разглядывал текст.
Нет, не содержание взволновало меня, не разгаданный смысл письма, а его цвет.
Да, все следующие страницы дневничка «К Незабудке» были написаны красными и синими чернилами. И в ту секунду, когда мой взгляд коснулся красного абзаца, меня словно кольнуло французское rouge, что означает красный. Выходит, именно в этом тексте мне суждено было искать ответ на шифр Вяземского, который сто пятьдесят лет назад был предназначен одномучеловеку, для одних глаз.
Ах, как мне не хватало знания языка! Я бросился договариваться о фотокопировании, но архив, как оказалось, берется сделать одномоментно не больше тридцати страниц, да еще минимум
