Однако ошарашенный Долгорукий какое-то время не мог сказать ни слова.

– Да ты, гляжу, пьян, по своему обычаю?! – выкрикнул он наконец. – Глаза б мои на тебя, урода, не глядели!

Стелька слегка повел плечами – и державшие его лакеи повалились по сторонам. Как ни была напряжена Екатерина, она не смогла сдержать истерического смешка: Стелька был тщедушный, малорослый, а что в лакеи, что в гайдуки выбирались силачи и красавцы. Теперь два таких красавца и силача валялись на полу, а Стелька понуро брел к двери.

Лакеи, привскочив, хотели остановить его, однако князь, словно осененный какой-то мыслью, сделал знак не трогать и двинулся за Стелькою. Следом поспешали лакеи. Позади, так и оставаясь никем не примеченной, кралась Екатерина, тщетно стараясь придать лицу выражение полного равнодушия и сделать вид, будто она совершенно случайно затесалась в хвост процессии.

Вышли из кабинета, прошли по коридорам, спустились по лестнице и вышли с черного крыльца на задний двор. Ни на миг не замедляя хода, Стелька двинулся к воротам и принялся нашаривать засов на калитке.

– Эй! Ты куда собрался, чертова сила? – сердито рявкнул вконец озадаченный князь, и Стелька обернулся, храня на лице все то же сонно-покорное выражение:

– Так ведь волю вы изъявили, ваше сиятельство, чтобы, значит… с глаз долой… Мы с нашим удовольствием…

– С удовольствием?! – взвизгнул разъяренный князь. – Ты что, и вовсе очумел?! Чтоб ты удавился, скотина!

Стелька вздохнул, опять повесил голову ниже плеч и, заплетаясь нога за ногу, побрел к конюшне. Князь поспешно сбежал с крыльца и тоже ринулся туда. Вослед поспешали оба лакея, Фролушка и старший, Михаил, ну а за ними, как пришитая, тащилась Екатерина.

С разных сторон, привлеченная загадочным поведением Стельки, спешила дворня, как всегда, отлынивающая от работы. Ну а тот работал споро! Сколько там времени понадобилось зрителям добежать от крыльца до конюшни, а Стелька уже успел взять ременные гужи, забраться на поленницу – и теперь тщился перекинуть гужи через укрепленный в потолке крюк, на котором с незапамятных времен, среди каких-то старых ремней, висел на веревочке дырчатый камень «куриный бог»: им обыкновенно вываживают кикимору из курятника, однако кто-то из конюхов повесил его здесь – чтобы отогнать злого дворового. Все это старье теперь падало на утоптанный земляной пол, потому что Стелька никак не мог закинуть гужи на крюк. Однако упорства ему было не занимать стать. Он бросал гужи снова и снова, и Екатерина увидела, что на одном конце гужей навязана петля, гораздо большая, чем нужна для укрепления хомута или дуги при закладке телеги.

Она невольно вскрикнула, на ее голос обернулся князь, однако не выразил ни удивления, ни недовольства при виде дочери: единственным чувством, которое им владело всецело, было потрясение поведением Стельки.

– Катя, да ты только погляди! – прошептал он неверным голосом. – Он ведь и впрямь повеситься вздумал! Я ему только сказал: чтобы ты, дескать, удавился – он и рад стараться! Неужто и впрямь с ума спятил? Но с чего бы это вдруг? С какой такой радости?!

– Небось опоили чем, – раздался чей-то скрипучий голос, и Екатерина едва не рухнула, услышав это.

Покосилась в сторону – там, рядом с испуганной Дашей, которая прибежала сюда вслед за всеми домашними, стояла старая коровница Пелагея, переведенная из швеек на черную работу, когда проворные, истыканные иглою пальцы ее заскорузли, а глаза стали слепнуть. Однако этими своими подслеповатыми глазами она умудрилась разглядеть истинную причину странного поведения Стельки!

– Как Бог свят, опоили, – кивая с видом знатока, скрипела Пелагея. – Лютым зельем колдовским.

– Господи, помилуй! – недоверчиво прошептала Даша. – Опоили! Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!

«Неужели?! – чуть не вскрикнула Екатерина. – Неужели жидкость из розового сосуда так подействовала на Стельку? Ведь он готов сделать все, все на свете, исполнить любое приказание, даже себе во вред! И это всего с одной капельки! Но если так… если так… Боже! Если так, значит, я теперь всемогуща!»

Десятки, сотни радужных картин промелькнули в ее голове – картин, рисующих всевластие Екатерины над окружающими. Была там картина полной и безоговорочной покорности зловредной сестры Елены, насмешника-брата и деспотичного отца. Еще мелькали какие-то отупевшие от покорности лица, Екатерина даже и понять не могла, кто это. Миллесимо мелькнул… Почему-то вихрь немыслимых нарядов взвивался вокруг, кружева с золотой и серебряной битью[3], ленты, перья, шелковые туфельки, а главное – бриллианты, роскошные бриллианты покойной великой княжны Натальи Алексеевны, которые, по мысли Екатерины, император должен был подарить ей – как даме своего сердца. Он все не дарил, сквалыжничал, но уж теперь-то… И еще, еще что-то вилось, кружилось, мелькало перед глазами – праздничное, роскошное, самоцветное, ослепляющее, опьяняющее почище любого зелья!

Она даже не видела, как донельзя разъяренный отец собственноручно – вернее, собственноножно! – пинком вышиб одно бревешко из поленницы, на которую взгромоздился одурманенный Стелька, и тот, выронив гужи, загремел наземь вместе с раскатившимися поленьями, так приложившись головой, что лишился сознания.

По приказанию князя его повязали по рукам и ногам и унесли в холодную, где Стелька под присмотром сердобольной и сведущей бабки Пелагеи пролежал сутки в некоем состоянии забытья, не то во сне, не то в беспамятстве, а потом пробудился – весь разбитый как душевно, так и телесно, не сохранив в памяти ничего о тех чудачествах, которые выделывал, будучи «опоенным злым зельем».