Шрифт:
Закладка:
— Дать вам таблетки в камеру не могу, не положено. Но в случае чего обращайтесь сразу, дадим анальгин.
Анальгин помогал при почечной колике не более, чем карамель на палочке.
Вернуть чайник врач отказался. Это тоже было «не положено», да и вообще, согласно его уверениям, вода в самарской тюрьме была не столь плоха.
— Я сам ее пью, — смело соврал он. — Вот в СИЗО в Сызрани, где был недавно, вода куда хуже.
По сценарию я должен был обрадоваться тому, что попал в не самую плохую тюрьму Советского Союза. Похоже, врач даже немного обиделся, что не услышал за это выражения благодарности.
С медициной в СИЗО все стало ясно, но, как бы там ни было, на другой день мне все же вернули чайник, и голодовку можно было спокойно снять.
С книгами тоже не очень повезло. Принцип тюремной библиотеки был прост. Раз в неделю по средам камеры объезжала хмурая женщина-прапорщик и выдавала с тележки книги. Никакие пожелания не принимались, был равный шанс получить толстый том «Войны и мира» и тонюсенький мемуар Брежнева.
Хуже всего был принцип: одна голова — одна книга, ровно столько было положено на человеко-неделю. Хромой книг не читал, поэтому я брал себе обе книги, одна из двух была все-таки читабельной. Теперь же я оказывался на целую неделю в компании с какой-то советской повестушкой о радостях колхозной жизни. В ответ на просьбу дать хотя бы две книги я слышал стандартное «не положено». Тогда я написал заявление Мальковскому с просьбой разрешить получать 1 (одну) дополнительную книгу в неделю. Мальковский разрешил — через пару часов после обычной раздачи в кормушке вновь появилась недовольная библиотекарша и швырнула мне толстый том исландских саг. Исландские саги — довольно депрессивная коллекция историй о насилии и похоти, но в тюрьме они читались очень органично, так что я даже задержал их на неделю.
Неожиданно что-то изменилось в расположении небесных тел, и вернулись мои вещи, пропавшие в черной дыре КГБ. Предвестником их появления стал листочек, под которым меня заставили расписаться и который сообщал, что на мой счет были зачислены 30 рублей — те самые деньги, отобранные при аресте. Потом вернулась и вся сумка — без изъятий. Привез ее Иновлоцкий — старший следователь областной прокуратуры работал для КГБ простым курьером.
Подобный акт был, видимо, чем-то не совсем ординарным, так что зэк-каптерщик и дежурный надзиратель из бюрократической опаски выдали мне все, кроме самой сумки, — «не положено». Так в камере появились мои книги: сборник восточной философии, сборник кодексов, учебник английского. Что-то подсказывало, что все это было тоже не совсем «положено». Перед проверкой я всякий раз прятал книги под матрас и старался побольше выписывать — записи было легче сохранить. Больше всего я выписывал из Дхаммапады:
Это утешало.
В итоге оказалось, что, действительно, держать свои книги не положено — особенно кодексы. (В чем-то разумное правило, установленное государством для более легкого обмана следователями заключенных.) Узнал я это от самого Мальковского — как раз ему удалось захватить меня врасплох на проверке с кодексами в руках. Книги отобрали, я написал ему снова и попросил назад хотя бы учебник английского — его Мальковский разрешил.
Изоляция неизбежно подталкивает к творчеству. Однако любой исписанный листок здесь был собственностью следователя, а переписываться с ним таким образом совершенно не хотелось. Рассудив, что записи, относящиеся к защите по делу, вроде бы отбирать не должны, я начал писать свою защитную речь и последнее слово на суде. Позднее выяснилось: это было не только большой наивностью, но и серьезной ошибкой. Однако пока записи проходили через все шмоны.
Так или иначе, но с книгами, запасом провизии, деньгами, доступными для отоварки, одиночное заключение в самарской тюрьме казалось вполне терпимым. И с каждым днем все спокойнее воспринималось то, что некогда выводило из себя: гнусный гимн по утрам, сухая перловая каша днем, вечерние шмоны, да и само следствие. А за стенами тюрьмы шло следствие — допрашивались свидетели, делали свою работу эксперты, писались листы протоколов, которые потом подшивались в тома.
Из них вырастало уголовное дело, оно развивалось и мутировало.
Вызов на следствие был всякий раз испытанием на прочность — как психики, так и всего организма.
В такой день будили до формального подъема, в состоянии жесткого недосыпа. Глаза отчаянно саднило, ноги еле шаркали по продолу — а вызвали «с вещами», то есть надо было собрать и тащить за собой матрас, подушку, кружку и прочее на первый этаж.
Потом кадры сцены приезда в тюрьму раскручивались как бы в обратном порядке — подземный переход с перескакиванием через лужи в подземном переходе и снова привратка, через которую некогда пролегал путь в камеру СИЗО.
Там тюремная элита — рецидивисты-урш — уже располагались на единственной короткой скамейке, прочие усаживались прямо на бетонном полу, подложив под зад бушлаты и пальто и дрожа от холода. Неизменной частью мизансцены была парочка «петухов», которые без слов устраивались на свое «законное» место в углу. Их никто и никогда не трогал — в пять часов утра тело еще спало, и Эрос дремал вместе с ним.
Постепенно в привратке собирался некий ноев ковчег, и всякой твари здесь, как и положено, было по паре. В камере привратки сидели матерые уголовники с тремя и пятью ходками за плечами, презрительно щурившиеся на толпу зэков. Несмотря на понты, ехавших на суд временами пробивало, и они поочередно вскакивали, не совладав с волнением, и начинали нервно туситыю камере, распинывая сидящих зэков.
Тут же сидели какие-то комические персонажи вроде деда, укравшего у соседки козу, или бомжей, которые к холодной зиме добровольно «устраивались» в тюрьму. Им светил год срока, который они с удовольствием отсиживали — хотя и было непонятно, в чем смысл трюка, если срок заканчивался тоже в начале зимы.
Несмотря на то что подельников строго было положено отделять, в привратке они, конечно, встречались.
— Бери нож на себя, — втолковывали двое гопников третьему. Все сидели за то, что порезали кого-то в пьяной драке. — Ты малолетка, тебе много не дадут, а нас отмажешь. Третий не очень охотно, но соглашался. Собственно, вариантов у него не было: сделай он иначе, порежут его, если не прямо в зоне, то сразу по возвращении на родной раён.
— Ба, терпила — хором воскликнули два брата, севших за разбой и ехавших на суд. И точно, следующий зэк оказался их потерпевшим — он тоже ехал на суд, где должен был давать показания против братьев-разбойников. В обшарпанной толпе зэков он выглядел белой вороной — ну или белым воротничком. Как оказалось, это был директор магазина и, пока его грабители сидели в тюрьме, он попал туда сам — продал по спекулятивной цене два мешка мандаринов рыночным грузинам.
