Когда Леви надламывает последний ломтик пастилы, их разговор перетекает в русло общих суждений. Заварник пустеет. Вечернее небо наливается иссинями красками, явственнее зажигая мириады белёсых мерцающих звезд. Далёкие пульсирующие светом созвездия растягиваются, будто бы разливаясь крымкой молока по небосводу.

Кáта складывает посуду в корзинку и, удовлетворённо выдохнув, запрокидывает голову, смотря на эту красоту.

— Даже удивительно, что сегодня безоблачно… — Аккерман ставит кружку на блюдце и по привычке оглядывается на неё, отрываясь от созерцания пейзажа. И замирает. В блёклом отблеске керосинки черты женского лица очерчиваются мягкостью, а каштановые волосы мерцают оттенками золота и сливового дерева. И почему-то эта игра цвета завораживает его даже больше, чем созвездия. А Кáта снова распахивает губы: — Спасибо за этот вечер, Леви… — Она наклоняет голову, скользя щекой по левому плечу, и, нежно щурясь, улыбается ему. — Меня восхищает, сколь много ты делаешь…

Аккерман чувствует, как на лице сама собой появляется схожая улыбка. Он молчит, но, наверное, его выдаёт мелкое движение или проскользнувшая мимическая тень, потому что Катрина с лёгким смешком перекатывается и садится рядом, под боком. Умильно касается его ладони, и тут же ощущает, как Леви переплетает свои пальцы с её.

— Есть такое чувство, будто сейчас я скажу что-то слащавое… — неопределённо бормочет он, оглаживая её руку. Тёплая, не то, что его — у Аккермана извечно ладони, словно он банки с соленьями из самого глубокого погреба таскал. — Но пусть будет так, чем никак. Я делаю много, потому что ты даешь мне смысл. Смысл просыпаться и засыпать. Смысл жить.

Кáта косится на него, и грустно улыбается.

— Разве это не называется зависимостью? — тихо шепчет, тяня замок из их рук вверх, поднося к губам.

— Разве мы все не ищем смысл в своих близких? — отзывается Леви в тон. Она сдавленно выдыхает, пытаясь согреть его пальцы. Порой капитана невозможно переспорить, но сейчас — это что-то иное. Признание звучит проникновенно и нежно, заставая её врасплох: глаза увлажняются, чуть блестят от подступивших чувств.

— Ты тоже… мой смысл, Леви. И когда-то давно, поначалу… это пугало, — признаётся Кáта. — Ведь мы оба можем погибнуть в два счёта. Теперь мне кажется, что если звероподобный появится вновь…

— Я дал Эрвину слово, что убью его. И я это сделаю, — глухо перебивает Аккерман. — Я обещал…

Она замирает, на мгновение в растерянности: голос Леви звучит слишком волевó, для знающего — здесь даже чувствуется невысказанная скорбь. Бишоп выдыхает — обречённо, но спокойно, и подаётся к мужу, прижимаясь ближе, обнимая.

— Да, милый. — Его сильные ладони лежаться на ровную спину. Керосинка еда потрескивает, выхватывая из темноты раскинутый плед, и две фигуры, сплетённые в одну. Кáта, прижавшись к сердцу Леви, блуждает в мыслях. Теряется в витиеватых воспоминаниях злосчастного дня, что неумолимо встаёт перед глазами, стоит хоть кому-нибудь упомнить в разговоре имя погибшего товарища, друга и командора. Давление в груди растёт, что в конце концов, не в силах сдержать это, она робко спрашивает: — Почему ты всегда шёл за ним?

Леви неопределённо хмурится, наклонив голову, всматривается в глаза. Он улавливает по тону и голосу, о ком Кáта говорит, но хочет точно убедиться. Девушка тоскливо улыбается:

— Ты всегда шёл именно за Эрвином. Не за Шадисом, не за идеей — за Эрвином. Я часто это замечала, но даже после твоего рассказа о вступлении в разведку не могла понять…

У дальней кромки леса взметается мелкая стайка из салатовых светлячков, а где-то в чаще слышится глухое ухание совы.

— Я пытался… — голос наливается серьёзностью, что заставляет Катрину благоговейно замереть. — Я хотел его понять. Согласись, ведь цель Эрвина — сражаться во имя будущего Человечества — была абсолютно лишена чего-то корыстного. Я не встречал таких людей в своей жизни до той поры: весь Подземный город зиждился лишь на глубоко личностных и низменных мотивах, когда один ищет выгоду в другом, а получив её — без раздумий убивает сообщника, чтобы забрать всю наживу. — Леви прикрывает глаза, вымотано касается пальцами переносицы. — Эрвин будто бы был лишён этого, а человек без таких стремлений моими глазами воспринимался бесчеловечным. Бескорыстие выбивалось из привычного устройства мира, но оно впечатлило меня… пробрало до глубины души.

Кáта всматривается в мужа осторожно, затаив дыхание, словно чувствуя в этом моменте что-то очень важное для них обоих.

— Перед следующей экспедицией я стоял за Эрвином в построении и смотрел на его спину, на “Крылья свободы”, задаваясь сотней вопросов. Бесчеловечный искал решение вопросов, что могли спасти Человечество. Однако люди, ради которых он старался, имели затуманенный взор от защитных Стен: за столько лет их разум сузился до границ внутри Марии, Розы и Сины, что они и не думали об остальном мире. Тогда я решил, что точно пойду за ним, пока не пойму Эрвина Смита до конца. Он казался мне загадкой без решения…

Леви замолкает на мгновение, переводя дух. Смерть Эрвина навсегда что-то изменила в каждом выжившем разведчике, быть может, оттого слова давались тяжело.

— Когда я сумел его понять, через пару минут корпус лишился Главнокомандующего.

— В день битвы за стену Мария… — Леви чувствует её ладонь на своей раскрытой руке. Он слепо касается Бишоп в ответ, переплетая пальцы.

— Да, — глухо слетает с языка — камень, ухающий с горы в пропасть. Леви слышит на периферии сознания слабый голос Кенни: “Нам всем нужно чем-то упиться сполна. Иначе — долго не протянем. Мы живём во власти того, что нас пьянит”. Такова природа человека. — Он был заложником своей мечты… — медленно произносит Аккерман. — Но в тот миг, оказавшись на перепутье между желанием дойти до подвала и долгом сражаться до последнего вздоха, он будто стал ребёнком и из заложника окончательно превратился в раба. Это, в конце концов, сделало его в моих глазах простым смертным.

— Человеком. — Кáта медленно всматривается в голубо-серые глаза. — Ты… почувствовал себя преданным или обманутым?

— Поначалу да, но лишь на миг… Это походило больше на чувство растерянности, что исходило из потери привычного образа. Словно когда зажигаешь свечу в тёмной комнате и наконец всматриваешься в расположение предметов — я просто увидел правду. Он был человеком. И это разрешило главный вопрос, из-за которого я и последовал за ним.

Кáта грустно улыбается. Едва-едва. Вспоминать их друга больно, но больнее — забыть. И если мечта поработила Смита, превратив того в бесправного невольника, в сложившемся исходе тоже есть толика чего-то хорошего:

— В таком случае, Смерть освободила Эрвина от рабства мечты…

— Да… — Леви