Щеки Аполова красны, как сырое мясо. Желтые белки глаз в тонких прожилках… Узнал ли комендант Ниеншанца в барабанщике свою прислугу? Если и узнал, ничем не выдал себя. Не признавать же, что его, седого полковника, одурачила девчонка (или мальчишка?), почти ребенок.

Аполов взял письмо. С осторожностью развернул. Прочел и покраснел еще больше.

Задыхаясь, с трудом проговорил по-русски:

— Нет, мы будем драться. — И, отвернувшись от барабанщика, по-шведски, тихо, но так, что его слышал офицер, приведший Васену: — Король никогда не простит мне сдачу Ниеншанца…

Сразу после того как барабанщик вернулся из крепости и стал известен ответ Аполова, началась по обыкновению трудная воинская страда.

Полетели пули с обеих сторон. Ядра долбили и рвали землю.

Логин Жихарев с бомбардирской командой управлялся со своими тремя пушками. Они стояли в ряд — та, что перед началом кампании была сделана на Литейном дворе, старинная, прадедовская, найденная в Нотебурге, и та, что недавно отлита в Орешке.

У каждой свой норов. Старинная стреляла исправно, только ядра приходилось подбирать мельче. Новая била

с небольшим недолетом, а первая действовала, как бывалый, обкуренный порохом солдат, характера своего не показывала.

Логин с горящим фитилем, зажатым в зубах, бегал от пушки к пушке. Одна стреляет, в другие заряд кладут.

Жихарев потерял где-то шапку, волосы разлохматились, падают на глаза. В спешке повязал кудри веревкой, оторванной от порохового мешка. Пушкарь, обычно неуклюжий, по-медвежьи медлительный, совсем другим становился только у домницы и в сражении. Ловкий. Быстрый.

Жихаревские пушки знает вся армия. Подручные Логина стараются — не было б охулки. Ядра летят с посвистом. В стороне от батареи солдаты забрасывают фашинником ров.

Двое, Родион Крутов и Трофим Ширяй, волокут к крепостной стене саженный мешок, набитый шерстью. Мешок тяжелый, оттягивает руки. Родион тащит изо всех сил, а вокруг земля — шмяк, шмяк под вражьим свинцом.

Трофим кричит Крутову громко, в апрошах слышно:

— Куда прешь дуром? Прячься!

Немой либо не слышит, либо не хочет слышать. Ширяй дергает его к себе. Оба оказываются за мешком. Можно отдохнуть. Плотно сбитая шерсть — верная защита от пули.

Солдаты из окопа все видят, громко подают советы. Трофим отмахивается.

Оставаясь за мешком, он вместе с Крутовым постепенно подталкивает его вперед, все ближе к стене. Опять отдыхают за мешком, соображают, откуда дует ветер. Наконец слышно, как сиповщик кричит Родиону:

— Бей огниво!

Немой долго возится, прикрывая ладонями затлевший огонек, шумно раздувает его.

— Ого-го! — ревут в окопе.

Шерсть задымилась. Черные, смрадные облака поднялись к небу, окутали стену.

Солдаты сразу же побежали вперед, полезли на вал. Шведы задыхались, но дрались упорно. Нападение отбили.

Сиповщик и немой вместе со всеми отошли, отстреливаясь.

Молоденький солдат ныл, зализывая рассеченную ладонь. Седой капрал поглядывал на дымящуюся выстрелами крепость, говорил спокойно:

— Ладно. Сейчас не вышло — в другой раз выйдет.

9. НАЧАЛЬНАЯ ВЕШКА

Это произошло на другой день осады Ниеншанца, 28 апреля, в сумерки.

Шведы стойко обороняли крепость с материка. Тут у них главные силы, людские и огневые. Фас, выходивший на Неву, они считали наиболее безопасным. Но именно там и случилось неожиданное.

Флотилия русских лодок — не менее шестидесяти — вдруг показалась из-за мыса, где она скрытно накапливалась. На полных взмахах весел, пеня воду, лодки ринулись, казалось, прямиком к крепости. Но они не атаковали ее.

Пока в Ниеншанце улегся переполох, пока наводили пушки, флотилия пронеслась мимо. Ядра, посланные вслед, никакого вреда ей не причинили.

На передовой лодке, вместе с Петром, были Окулов, Бухвостов и Щепотев. Сергей Леонтьевич посмотрел на взлетавшие и медленно падающие водяные столбы и сказал:

— Славно прорвались! — Повернувшись в сторону крепости, добавил — Прозевали! В другой раз поглядывайте!

На Неве чем ближе к взморью, тем круче волны. Колья рыболовецких тоней на отмелях то накроет водой, то обнажит.

Наступившая ночь была по-северному короткой. Решили переждать ее в тростниковых плавнях.

Утром высадились на берег. Из маленькой деревеньки за песчаными холмами бежали навстречу мальчишки. Взрослые с порогов своих изб смотрели недоверчиво. Несколько женщин, размахивая хворостинами, угоняли в лес тощих коров, коз.

Бухвостов встал поперек дороги, крикнул:

— Куда? Не опасайтесь, мы свои!

Женщины, услышав русскую речь, побросали хворостины, стремглав кинулись обратно в деревню. Вскоре сбежалось все ее население.

— Русские! Наши пришли! Конец шведам! — слышалось со всех сторон.

Петровских солдат поили молоком. Кто тащил краюху ржаного хлеба, кто сотину, прозрачную от меда.

Говорили наперебой. Приметно было — отрадно людям произносить русские слова. Поразительно, как приневские жители в почти вековой неволе сохранили родной язык. Сберегли его вместе с надеждой.

В толкотне, среди шума и говора, бомбардирский капитан на клочках серой толстой бумаги писал охранные грамоты. Кто-то из солдат подставил спину. Петр писал размашисто, дырявя бумагу грифелем: поселянам, всякому в своем доме жить безопасно — и русским, и иноземцам.

Не хватило бумаги. Писал на коре, на щепках.

Одну такую грамоту Тимофей взял для Матиса. Ладожанин бежал на мельницу, прыгая через плетни и вскопанные гряды. Простучал коваными сапожищами по мостику.

Хозяин Матис при виде «русского Тима» поперхнулся дымом, выронил трубку. Окулов тискал мельника в объятиях.

— Постой, постой, — проговорил тот, — русские уже здесь?

— Со вчерашнего дня, — радостно подтвердил ладожанин.

— А Ниеншанц? — спросил мельник.

— За Ниеншанц бьемся, — ответил Тимофей.

Матис сказал смущенно:

— Великая у меня перед тобой вина. Девчонку, что ты прислал, не уберег. Пропала безвестно.

— Не тревожься, она жива и к тебе в гости собирается.

Ладожанин передал Матису грамоту. Отныне он становился владельцем острова и ближней к нему земли.

Тимофей еще раз обнял мельника и заторопился к своим. Солдаты уже садились в лодки. Флотилия обшарила залив и все протоки. Никаких шведских судов не нашли. Чист был и горизонт.

Открывшаяся глазам даль пьянила людей. Носились на веслах вперегонки. Паруса с пушечным гулом хлопали при перемене галса, лодки на крутых поворотах черпали воду.

Чайки летали, почти не двигая крыльями. Кричали пронзительно.

Волны подкатывали к небу. Воздух над большой водой совсем не такой, как над озерной. Он свежий, летучий. Море давало о себе знать. Иное над ним небо. Иной голос у пенных валов, протяжный и долгий.

Окулов сел на весла. Петр кидал за борт узлистую веревку с камнем на конце; искал, где проходит фарватер, и