отбивную из суссекской баранины с, я уверен, картошкой из консервной банки, приправленной несколькими веточками петрушки). Только после этого Хоутон объявил, что решил дать мне добро на школьные занятия во второй половине дня. Однако он ни в коем случае не может согласиться на обеденные концерты.

– Мы занимаемся визуализацией, а не звуком, – указал он, допивая третий бокал кларета.

Я тоже осилил пару стаканов, поэтому возразил:

– Имеет ли это значение? Это был бы способ поощрения людей, которые легче воспринимают информацию на слух.

Он медленно кивнул и глубоко вздохнул, как будто это был именно тот ответ, которого он ожидал от типов вроде меня, и на самом деле он рад, что я ответил так, потому что был полностью к этому готов.

– Мне кажется, Хэзлвуд, что ваша задача – обеспечивать постоянное совершенствование нашей коллекции европейского искусства. Именно совершенствование коллекции, а не какой-то музыкальный трюк, – вот что привлечет публику в музей. – После паузы он добавил: – Не возражаешь, если мы пропустим пудинг? Я очень тороплюсь.

Я хотел сказать, что пудинг был единственным, что делало поход в это кафе не лишенным смысла. Но, конечно, его вопрос не требовал ответа. Он попросил счет. Затем, возясь со своим кошельком, произнес следующую короткую речь:

– Вы, реформаторы, всегда лезете в какие-то дебри. Воспользуйся моим советом – притормози. Все это очень хорошо: новые идеи и так далее, – но тебе нужно позволить месту осесть вокруг тебя, прежде чем требовать от него слишком многого, понимаешь?

Я сказал «да» и упомянул, что проработал в музее почти четыре года и это, как я думал, давало мне право чувствовать себя вполне уверенно.

– Ничего подобного, – сказал он, махнув рукой. – Я работаю здесь двадцать лет, но начальство все еще считает, что я новичок. Требуется время, чтобы позволить вашим коллегам по-настоящему оценить вас.

Я очень вежливо попросил его пояснить это заявление.

Он посмотрел на свои часы.

– Я не собирался поднимать этот вопрос сейчас, но, – сказал он, и я понял, что именно к этому и шел наш разговор все это время, – я разговаривал с мисс Баттерс на днях, и она упомянула ваш проект, о котором я абсолютно ничего не знал. Что было довольно странно. Она сказала, что это портреты обычных горожан.

Джеки. Что, черт возьми, Джеки делала в офисе Хоутона?

– Теперь, конечно, я не слушаю болтовню офисных девушек – по крайней мере, одна из них пытается ее заглушить…

По сигналу я засмеялся.

– …но на этот раз у меня, как говорится, ушки на макушке.

Он посмотрел на меня своими жесткими и ясными голубыми глазами.

– Итак, я прошу тебя, Хэзлвуд, соблюдать музейный протокол. Каждый новый проект должен утверждаться мной и – если я сочту нужным – советом директоров. Необходимо использовать правильные каналы. В противном случае воцарится хаос. Ты понимаешь?

Я хотел спросить, не игнорировал ли он когда-либо протокол, например, в студенческие времена. Я попытался представить Хоутона в плоскодонке в Кембридже, какого-то темноволосого загадочного мальчика, положившего голову на колени. Доводил ли он что-нибудь когда-то до конца? Или это был просто флирт со всякими вещами вроде левой политики и иностранной еды? Что-то, с чем можно поэкспериментировать в университете и быстро отбросить на входе в реальный мир респектабельных взрослых.

– Теперь мы прогуляемся, и ты мне расскажешь, что это за портретная история.

На улице я возразил, что Джеки, должно быть, ошиблась с суждениями.

– На данный момент это всего лишь идея. Я не предпринимал никаких действий.

– Ну, если у тебя есть идея, ради бога, скажи мне, а не офисной девушке, хорошо? Чертовски неудобно, что твоя мисс Баттерс ошиблась.

А потом произошло кое-что прекрасное. Когда мы переходили Норт-стрит, Герцогиня Аргайл промчался мимо. И он действительно был похож на лебедя. Тонкий белый шейный платок. Кремовая куртка и брюки в обтяжку. Обувь цвета заходящего солнца, с соответствующей помадой. Мое сердце сделало большой «ДУМ-де», но мне нечего было бояться. Герцогиня даже не обратил на меня внимания. Я должен был догадаться, что Аргайлы никогда не наймут типа, который будет кричать на улице.

Кто-то зашипел: «Чертов педик!», – и несколько женщин на тротуаре захихикали. Северная улица в будний обеденный перерыв – пожалуй, не лучшее место для того, чтобы поиздеваться. Однако Герцогиня стареет: при ярком дневном свете я заметил гусиные лапки, но, возможно, его это уже не особо заботит. Мне внезапно захотелось побежать за ним, поцеловать его руку и сказать, что он храбрее любого солдата, так как таскает на себе столько макияжа в английском приморском городке, даже если этот город – Брайтон.

Его появление заставило Хоутона замолчать на несколько мгновений, и я предполагал, что он сделает вид, будто ничего не произошло. Он определенно шел быстро, словно спасаясь от самого воздуха, в котором только что прошел Герцогиня.

Но затем он сказал:

– Полагаю, этот парень ничего не может с собой поделать. Но он не должен быть таким вызывающим. Не понимаю, почему он так себя ведет. Я имею в виду: женщины – такие прекрасные создания. Это унизительно для представительниц слабого пола – его вид, тебе не кажется?

Он посмотрел мне в глаза, но его лицо было омрачено тем, что, могу только предположить, вызвало замешательство.

Что-то – возможно, появление моего полицейского в квартире прошлой ночью, или раздражение попытками Хоутона поставить меня на место, или бравада, вызванная прекрасным примером Герцогини, – заставило меня ответить:

– Я стараюсь, чтобы это меня не беспокоило, сэр. В конце концов, не все женщины прекрасны. Некоторые очень похожи на мужчин, и никто не шикает на них, не так ли?

Всю оставшуюся часть пути назад я чувствовал, как Хоутон ищет ответ. Он ничего не сказал, и мы молча вошли в музей.

Перед моим кабинетом Джеки выжидающе смотрела вверх. Я в раздражении обратился к ней как к мисс Баттерс.

Она села в кресло напротив моего стола. Я расхаживал, ненавидя себя за то, что оказался в этой ситуации. Я знал, что необходимо устроить разнос. Хоутон сделал это со мной, и теперь я должен был сделать это с Джеки. Но с кем бы Джеки это сделала? Возможно, со своей собакой. Однажды я видел ее в Королевском парке, она бросала палку кокер-спаниелю. Она широко улыбалась, и было что-то непринужденное в том, как она опустилась на колени, чтобы ободрить существо, которое принесло палку к ее ногам, позволив ему положить лапы ей на плечи и дотронуться до каждого дюйма ее лица своим шершавым языком. В